Люди с высшим образованием ей казались такими же недосягаемыми, как и те, что были в теле. Из ее рассказа можно было узнать, что семья Владимира Федоровича «погибла в войну» и до Евгении Петровны жил он «бобылем неприкаянным». Говорила она еще, что «Женька ему втемяшилась».
Однажды Владимир Федорович, оказавшись вдвоем с маленькой Юной в квартире, заговорил о своей любви:
— Ты знаешь, Юночка, многие удивляются, как это я на Женечке женился. Малознакомой совсем…. А я ведь с первого взгляда ее полюбил! Знаешь, Юночка, демобилизовавшись, я работал инженером на чугунолитейном заводе. И вот послали меня в командировку в Москву. В столицу попал впервые. Москва меня просто ошеломила. Как-то вечером пошел погулять по улице Горького. Народу полно. Светло… Возле ресторана «Астория», смотрю, у окон люди толпятся. Подошел. Вижу, они на танцующих глазеют. А я посмотрел на оркестр и за пианино увидел… такую женщину, Юночка, такую женщину! Как из трофейного фильма. Прямо Марику Рокк. Четыре дня любовался ею через окно. Потом набрался смелости, решил — войду, буду кутить. Даже велюровую шляпу себе купил. Но покутить не удалось: только собрался в ресторан войти, а она навстречу с сумкой. На меня посмотрела, а в глазах — беспомощность. Я не удержался и спросил: «Можно помочь?» — «Помогите, — отвечает, — только мне здесь рядом. Я в этом переулке живу». Решил ее до дома проводить. Вошли во двор, а тут этот паренек… Симка… под ногами… ругается — «шлюха» Жалко мне стало Женечку. Такая женщина! А сама — в душе еще дитя.
Никогда Юна не видела Евгению Петровну такой веселой и радостной, как в тот год, когда та вышла замуж. Помнит, как она, маленькая девочка, однажды стояла у двери комнаты Евгении Петровны — оттуда доносился веселый смех, шуршала патефонная пластинка, лилась песня «Счастье мое».
Видно, эта песня очень нравилась Рождественской и ее мужу, потому что ставили пластинку беспрестанно. А через какое-то время та же мелодия уже слетала с клавиш рояля, и Евгения Петровна с Владимиром Федоровичем распевали во весь голос незатейливые слова песни:
Юна постучала в дверь, просясь в гости.
— Входи, входи, — услышала она приглашение Евгении Петровны.
Юна вошла, села на кожаный диван с валиками. Рядом с ней сел Курбаши, и она уже вместе со всеми звонким голоском старательно выводила «Счастье мое» под аккомпанемент Евгении Петровны и Владимира Федоровича. Рождественская обучила мужа брать два аккорда этой самой песенки. Они считали, что «музицируют в четыре руки».
И тут Юна увидела, как Владимир Федорович, одной рукой взяв аккорд, другой прижал к себе жену и склонил голову на ее плечо.
Смущенная присутствием Юны, Рождественская отстранилась от него:
— Ну что ты, Зайчик!
В этот момент послышался ехидный голос Пани, требовательно стучащей в дверь:
— Чайник-то твой тово… Весь уж. Второй тащу. Не натаскаешься-то водицы…
Поправляя прическу, раскрасневшаяся Евгения Петровна выбежала в кухню и убавила огонь в примусе. Счастливо улыбаясь, сказала Пане:
— Знаете, Прасковья… Зайчик мой… почти всю песню разучил! — неожиданно привлекла к себе щупленькую Паню, словно собиралась сказать ей что-то важное, и тихонько допела: — «Все это ты, моя любимая, все ты…»
Паня неестественно громко загоготала, будто причастилась к радости Евгении Петровны.
— Молодец, Женька! Типерича ты молодец!
Евгения Петровна вдруг стряхнула с себя веселье и стала серьезной. Устремив взгляд куда-то поверх головы Пани и вышедшей из ее комнаты Юны, она неожиданно каким-то не своим, чужим голосом произнесла:
— А все-таки всех королей на свете я сильней.
Паня и Юна недоуменно посмотрели на нее: какие, мол, еще короли?! А Евгения Петровна, заметив их замешательство, вдруг заливисто рассмеялась и, будто в нее вселились черти, стиснула Юну, затормошила.
— Счастье он мне принес, прямо на блюдечке! — Евгения Петровна еще сильнее сжала Юну и поцеловала в лоб. — Жизнь замечательную и очень красивую!
«Когда вырасту, у меня тоже будет свой Зайчик, — решила Юна, — принесет нам с мамой на блюдечке жизнь счастливую и красивую».
В чем эта «красивая жизнь» должна выражаться, Юна, конечно, не знала. Ей было просто приятно чувствовать, что, хотя она и обидела «тетю Женю», та все равно счастлива. В памяти девочки страшное слово «сволочь» отзывалось больнее, чем удары Паниной веревки.