Затерявшийся в толпе Дани, стараясь не привлекать к себе внимания, украдкой посматривал по сторонам. Он проверял, все ли подняли руку.
— Кто против? — закричал председатель собрания, человек, не знакомый Дани, по-видимому представитель района, потому что он выступал от имени райсовета.
Нервы Дани были натянуты до предела, его прошиб холодный пот, и на скулах у него выступили красные пятна. Время тянулось бесконечно медленно. Он напрягал все силы, чтобы его слушались руки и ноги и не дрожали губы.
Никто не проголосовал против. Его избрали единогласно.
Дани вздохнул с облегчением. Хотя он выставил свою кандидатуру, прибегнув к помощи вербовщиков голосов, как депутат парламента, представляющий какую-нибудь коалицию, он все-таки почувствовал бы себя униженным, если бы нашелся человек, выступивший против него. Все произошло так, как он предполагал: у большинства людей не было определенного мнения, и поэтому они легко согласились с прочими. Не все хотели, чтобы он стал председателем, но никто не возражал против этого, не выдвигал вместо него другого кандидата, лучшего и более подходящего. Поэтому у Дани от радости сперло дыхание. И он подумал — позволил себе поддаться самообману, — что без дяди Кальмана и его приятелей он все равно прошел бы в председатели.
Собрание продолжалось, и никто не нарушил порядка, чтобы торжественно приветствовать новоиспеченного председателя; ему лишь исподтишка подмигивали и бросали на него заговорщические взгляды. Дюри Пеллек, его лучший друг, ткнул его в бок, но тут же от него отодвинулся: «Ну, дружище, теперь тебе сам черт не брат». Дани улыбнулся курносому, большеротому, смуглому Дюри, а про себя решил: «Никакого ответственного дела я ему не доверю». Из парней двадцать шестого года рождения только они двое остались в деревне холостыми, вместе ходили на танцы и гулянки. Он любил своего друга, но у того ветер гулял в голове, и в серьезных делах на него нельзя было положиться. Наверно, Дюри обидится, сочтет его неблагодарным, но дружба дружбой, а служба службой.
За дальнейшим ходом выборов Дани едва следил. Он слышал имена кандидатов, машинально поднимал вместе с другими руку, но из головы его тут же испарялись прозвучавшие в зале имена. Лишь одно он отметил, что Ференца Мока пока еще не назвали.
Его и вообще не назвали.
Ференц Мок был одним из тех общественных деятелей, о которых Дани так нелестно отозвался в разговоре с бригадиром агитаторов: он с сорок пятого занимал видное место и всегда держал нос по ветру. Дани не знал близко Ференца Мока и ему подобных, и поэтому его отзыв был несколько обобщенным. Приблизительно такой же отзыв дал о нем Ференц Мок. Но Ференц Мок в течение последних тринадцати лет проводил довольно твердую линию. С пятидесятого по пятьдесят третий год он был председателем сельсовета и как председатель сельсовета — «лучшим заготовителем в районе». В пятьдесят третьем году за превышение власти при заготовках — за которые он получил так много дипломов — его сместили. Потом на двухстах хольдах резервной государственной земли в усадьбе, отобранной у госпожи Регины, он организовал кооператив. В нем работали семнадцать человек, и они добились прекрасных результатов. В пятьдесят шестом году крестьяне, бывшие арендаторы этих земель, разгромили кооператив. С тех пор Ференц Мок был бессменным секретарем сельской парторганизации.
При каждом новом имени кандидата в члены правления кооператива худое, изможденное лицо Ференца Мока все больше бледнело. До конца собрания не терял он надежды. Но последним прозвучало имя Антала Касы, и Ференцу Моку больше не на что было надеяться.
Его никуда не выбрали. Это было для него страшным разочарованием и позором.
Неужели никто из коммунистов или членов прежнего кооператива не вспомнил, что здесь сидит он, Ференц Мок, человек с большим производственным опытом?
После собрания, когда вновь избранное правление с трудом разместилось в одной из комнат сельсовета, которую тут же торжественно нарекли конторой сельскохозяйственного кооператива «Новая жизнь», Ференц Мок со смущенной улыбкой обратился к секретарю райкома партии:
— Товарищ Драхош, я ничего не имею против демократических выборов, но такой демократизм — все-таки крайность.
Искреннее удивление отобразилось на гладком, упитанном лице Драхоша, который производил бы впечатление сытого обывателя, если бы не его припухшие от усталости нижние веки и белки глаз, покрытые густой сетью красных прожилок.
— Почему?
Ференц Мок кисло улыбнулся: