— Ты думаешь, ему нельзя разъяснить?
— Попытка не пытка.
Не теряя времени, они пошли к лесопилке, откуда доносились голоса. В воротах Дани остановился.
— Есть у тебя какой-нибудь крепкий довод?
Прохазка поплевал на ладонь.
— Есть… Но сначала попробуем, авось до него дойдут слова.
В ту зиму в деревнях царило такое настроение, что даже Макаи на третий день подписал заявление.
— Оборудование мы оценим, — сказал ему напоследок Дани. — И заплатим за него точно так же, как за скот, перешедший в кооператив.
Макаи, широкоплечий мужик с черными усами, расставив ноги, стоял на персидском ковре. Он молчал, опустив голову. Но когда наконец поднял глаза, в них горела ненависть.
На улице Прохазка громко рассмеялся. Он вспомнил о квартире Макаи с водопроводом, пианино, персидским ковром, холодильником и, похлопав себя по ляжке, злорадно воскликнул:
— Очень нужен такому кооператив!
— А почему нет? Разве тебе не нужен? — спросил Дани с улыбкой. Прохазка перестал смеяться. — И мне нужен, а ему еще больше.
На прощание Прохазка крепко пожал руку Дани.
«Одного человека потерял, зато другого приобрел», — подумал Дани, обрадованный такой заменой.
Все ему доставляло радость: ход жизни, холодное мерцание звезд, лай собак. Все, кроме погоды. Дани казалось, стоит ему махнуть рукой, и растают остатки снега на полях, а на деревьях набухнут почки.
Перед тем как лечь спать, он посмотрел на небо.
— Пора уже наступить весне, — нетерпеливо вздохнул он.
И на следующее утро, точно по его заказу, привольный южный ветер пронесся по краю и потоки грязной снеговой воды устремились к рвам и низинам.
В тот день Дани подписал документ на ссуду, выделенную кооперативу для постройки скотного двора на сотню стойл. Ссуда составляла миллион пятьсот тысяч форинтов. «А куда пошла бумага о парнях, сбежавших на завод?» — задал он себе вопрос, и перо задрожало у него в руке. Он выкурил сигарету, подождал немного, пока утихло сердцебиение, и потом спросил старшего бухгалтера:
— Тетя Жофи, на сколько лет могут упрятать за решетку человека, если он растратил, прокутил полтора миллиона форинтов?
Пожилая женщина, подсчитывавшая что-то, рассеянно ответила:
— На восемь — десять лет.
Дани стало страшно. Сгорбившись, вышел он из конторы, словно ему на плечи взвалили огромный мешок. Кто разделит с ним эту ношу?
От одного кулака, кривошеего Жибрика, кооператив получил бричку. Она была очень легкой на ходу, с высоким верхом, только желтая краска у нее кое-где облупилась. Дани с удовольствием покрасил бы ее, но не нашел подходящей статьи расхода. Мальчишкой он мечтал о таком экипаже, который называли обычно двуколкой или бричкой, но он предпочитал называть его кабриолетом: ему нравилось больше это слово. Дани с завистью смотрел, как богачи во время ярмарок и свадеб разъезжали в бричках по деревне. Позднее, после смерти отца, став самостоятельным хозяином, он вполне мог заказать себе такой экипаж, но к тому времени жизнь сильно изменилась, и у Дани возникли другие желания. Он обзавелся крупорушкой, насосом для колодца, купил для матери стиральную машину, залил цементом пол в кухне, коридоре и подъезд к дому от самых ворот. А теперь он так радовался бричке, словно сбылась наконец мечта его детства, хотя и поздно сбылась, но зато не пришлось тратиться. Кое-кто в деревне говорил с насмешливой улыбкой: «Наш председатель строит из себя барина». На этой бричке в весеннюю распутицу Дани объезжал кооперативные угодья с бригадирами, землемерами и районными работниками; он ездил вниз, вверх по холмам, до оси увязая в грязи на проселочных дорогах, где в такую пору безнадежно застревали велосипед, машина и даже трактор. На этой бричке прикатил он на станцию встречать агронома.
Дани стоял на утрамбованной шлаком платформе и ждал агронома, которого представлял себе пожилым сухопарым, высоким мужчиной, в желтых сапогах и непременно в кожаном пальто. В детстве он видел такого в одном имении. Последнее время в госхозах он встречался с другими агрономами, но ни один из них не произвел на него столь глубокого впечатления и не затмил образа, вынесенного из детства.
Вечерний поезд привез обычных пассажиров: школьников, рабочих, нескольких крестьянок, торговавших на базаре. Тщетно высматривал Дани в толпе сухопарого мужчину в кожаном пальто с лицом, загрубевшим на солнце и на ветру. Уныло поплелся он к бричке, дожидавшейся его у шлагбаума. На заднем сиденье он увидел молодую белокурую девушку, оживленно беседовавшую с дядей Ежи, которого из-за хромоты произвели в главные кучера. Между двумя сиденьями высилась гора чемоданов. Подойдя поближе, Дани узнал девушку: это была Мока, дочка Ференца Мока. За последние три года, с тех пор как они не встречались, она мало изменилась. У нее осталось то же суровое выражение лица и холодный блеск серых глаз (Дани уже видел однажды, как они сверкали ненавистью, и подумал тогда: в душе этой девушки бушуют сильные страсти), тонкая матовая кожа, сквозь которую просвечивали все жилки, и маленький рот, быстро припухавший и красневший от прилива крови, когда Мока в досаде кусала губы. В то время, в декабре пятьдесят шестого года, у Дани мелькнула мысль: наверно, так же припухают и наливаются кровью ее губы, когда их целуют. Три года он не видел Моку в деревне, и у него не было случая убедиться в этом.