Это судилище рассматривало не только мое дело, но и дела других ответственных работников. Один из обвиняемых пал духом, хныкал, несколько раз терял сознание и в конце концов отрекся от своего коммунистического прошлого, оправдываясь тем, что его силой загнали в партию. Другой, чтобы спасти собственную шкуру, набросился на меня с клеветой. Но мне терять было нечего. Я не струсил, не отступил. И заявил прямо в лицо своим судьям, этим подонкам, и введенной в заблуждение толпе, что я был коммунистом, остаюсь коммунистом и отвечаю за свои поступки, даже если меня ждет смерть.
Мое поведение, как я почувствовал, произвело большое впечатление на присутствующих. А также на молодого пограничника, которому была поручена моя охрана.
После суда он отвел меня обратно в тюрьму. Меня приговорили к смертной казни через повешение, и приговор должны были привести в исполнение на следующий день. Суд же состоялся третьего ноября, а четвертого у нас появились первые советские танки. Но за сутки порядок не восстановился. Молодой пограничник открыл мне, что, поскольку положение изменилось, меня хотят прикончить в тюрьме. И он припрятал топор в моей камере. Когда ночью за мной явился вооруженный отряд, перед моей камерой стоял уже не один пограничник, а много, и они не дали меня убить. На другой день я вышел на свободу. Семья моя голодала. Я поехал искать работу в Дьёр, потом в Татабанью, но, так как в моей трудовой книжке было написано: «Работал в райкоме партии», рабочий совет всюду отказывал мне. После того как восстановился порядок, я попросил, чтобы меня назначили на прежнюю должность. Тогда уже я понимал, в чем заключались мои ошибки, и горел страстным желанием лично исправить их. Я понимал, что смогу работать намного лучше, чем раньше. И, зная, что цель моя благородна, не боялся смотреть в лицо людям. Но начальство отклонило мою просьбу, считая меня слишком «скомпрометированным». Наконец мне удалось все-таки добиться того, что меня восстановили в должности секретаря райкома партии. Работу я начал заново. Я не чувствовал вражды к простым, введенным в заблуждение людям, которые присутствовали в клубе при вынесении мне смертного приговора. Я усвоил одно: мы должны так трудиться, чтобы никогда больше не повторился пятьдесят шестой год… Вы понимаете меня, товарищ?
Мока неуверенно кивнула головой.
— Да… Но мы говорили о Мадарасе.
— Мы и говорим о нем, — терпеливо, но без всякого воодушевления сказал Драхош и откинулся на спинку стула.
— Из него лет двадцать назад вышел бы кулак.
— Двадцать лет назад едва ли был другой путь, чтобы пробиться в жизни, — возразил он после некоторого раздумья.
Мока подавила в себе разочарование. В сущности, у нее пропала всякая охота продолжать разговор, и ей стало немного стыдно. Уже без всякой горячности, по инерции она прибавила:
— И его поведение в пятьдесят шестом году… Пятьдесят шестой год, товарищ Драхош, был не так давно!
Подумав, Драхош произнес веско, с чувством ответственности:
— Достаточно давно, Мока. — Девушка выглядела совершенно подавленной, и он пожалел ее. — Должность председателя кооператива — не теплое местечко для пенсионера. Это сито. Кто не подходит, отсеивается.
— Но пока отсеется, сколько ошибок наделает!
Драхош строго посмотрел на девушку:
— Вы второй человек, кто говорит мне об этом… Как вы думаете, зачем вас послали туда? Не допускайте, черт побери, чтобы председатель делал ошибки.
Инженер-строитель приехал к вечеру, и Дани повел его и нескольких членов правления на берег Рабы за три километра от деревни. Это место он выбрал еще зимой, когда не был председателем и мать его не хотела подписывать заявление о вступлении в кооператив. Как хорошо было тогда нестись на санях от давильни вниз под гору: лошади, цокая копытами, отбрасывали в стороны комья снега, и сильный ветер, завывая, хлестал по лицу. Теперь, стоя на широком лугу и чертя носком сапога по земле, он горел таким же воодушевлением.
— Здесь будет скотный двор! — провозгласил Дани.
Его слова вызвали общее замешательство, что он и предвидел.
— Далековато от деревни, — сказал Прохазка.
— Три километра, — добавил Ференц Мок, который возражал только потому, что предложение исходило от Дани.