Спор прекратился. Мока беспомощно замолчала. С тех пор как она вернулась домой из госхоза, у нее впервые возникла стычка с отцом. Она твердо знала, что не влюблена в Дани. Любви она не отводила главного места в жизни. Ей уже исполнилось двадцать три года, и она еще ни разу не влюблялась по-настоящему. Мока не жалела об этом, не искала любви, не тосковала по ней. Увлеченность работой и честолюбивые замыслы заполняли до краев ее жизнь. Но бывали у нее и горькие минуты, когда она видела детскую коляску и девушек, самозабвенно отплясывающих с парнями. Порой она чувствовала себя одинокой, отторгнутой людьми.
Мока знала, что влюбится лишь в такого мужчину, который не только понравится ей, но ответит ее высоким разносторонним требованиям. И для нее важнее всего было, каково его призвание, цель, которой он смолоду посвятил свою жизнь. А Дани действительно пока еще не отвечал ее требованиям. Но может быть, она предубеждена против него, думала Мока. И справедливо ли такое предубеждение?
— Значит, папа, вы совершенно не боретесь с этим заговором? — спросила она.
Ференц Мок, уже уткнувшийся в газету, раздраженно ответил.
— Почему я должен бороться? Моя задача — укреплять кооператив, а не защищать отдельные личности.
— Да, отец, но вы ничего не делаете для кооператива.
— До сих пор я делал все от меня зависящее. И теперь пытаюсь, — назидательно сказал Мок и обиженно снова углубился в чтение газеты.
Девушке хотелось спросить, не могут ли они предпринять что-нибудь сообща, а пожалуй, даже втроем, вместе с Дани, но она воздержалась. Она отдавала себе отчет в том, что отец им все равно ничем не поможет. Более того, он будет посылать в район докладные записки, не отражающие истинного положения вещей. И райком, наверное, не окажет им необходимой помощи. Это самое ужасное.
Полночи не спалось Ференцу Моку. После переговоров с кулаками он решил подождать, пока они спихнут Дани, а потом начать действовать. Но он не учел, что в кооперативе сильно ослабла трудовая дисциплина.
Теперь он не знал, как себя вести.
Если он выступит против забастовки, то укрепит положение ненавистного соперника.
Если не выступит, то где же его совесть, совесть коммуниста?
Ведь забастовка наносит значительный ущерб народному хозяйству и разлагающе действует на сознание ее участников.
Беда, конечно не представлялась ему непоправимой. Правда, летом пятьдесят шестого года, размышлял он, еще задолго до настоящей контрреволюции, началось точно такое же разложение в кооперативах. Не у них, а в сельскохозяйственных товариществах, куда загоняли тогда людей. Но теперь, три года спустя, разложение не грозит гибелью кооперативам, потому что государство не допустит этого. Государство в состоянии обойтись без доходов некоторых плохих коллективных хозяйств, пока люди не поймут — очевидно, на своем горьком опыте, — что должны работать в кооперативе. Сейчас крестьяне еще могут сопротивляться, у них хватит запасов на год и даже на два. Но потом им не обойтись без кооператива…
Такие рассуждения принесли Ференцу Моку сомнительное успокоение. Ни народное хозяйство, ни крестьяне не пострадают от забастовки, решил он. Значит, пострадает только молодой Мадарас?
Но, видно, все не так просто. Хотя бы потому, что ему, Ференцу Моку, не спится.
Его долг — защищать интересы партии. А каковы сейчас интересы партии у них в деревне? Как можно скорее укрепить кооператив.
Молодой же Мадарас, судя по всему, не способен справиться с этой задачей. И вполне естественно: его сознание полно капиталистических пережитков, Хотя Мадараса выбрали председателем путем «демократических» выборов, вместе с назначением его не наградили теми качествами, которые сделали бы из него хорошего председателя.
И это всем наконец стало ясно — вот единственная польза, которую принесли последние полгода.
Еще в день выборов он, Ференц Мок, сказал: «Но пока он отсеется, сколько бед натворит…» «Потом его сменят другие, — с непростительным легкомыслием ответил Драхош, — кто лучше разбирается в деле».
А кто разбирается лучше? Кто может поправить нынешнюю беду?
Тогда не учли его опыта в руководстве большим хозяйством. Он проглотил и эту обиду. Сколько пришлось ему пережить после пятьдесят третьего года! Но когда его незаслуженно обижают, он поддерживает в себе веру, повторяя: «Главное — не моя личность, а дело социализма».
Неужели он теперь изменит своему убеждению?
Пусть не считаются с его прежними заслугами — ничего, он покажет, на что способен.
Итак, завтра он созовет коммунистов. Надо во что бы то ни стало закончить осеннюю уборку. Но как, каким образом добиться этого?