Блондинка, мертвенно-бледная, опустилась возле Дани на колени и скатертью, сдернутой со столика, попыталась перевязать ему рану. Прижавшись к стене, словно приклеившись к ней, стоял секретарь местной парторганизации Ференц Мок и дрожал мелкой дрожью. Он пробормотал запинаясь:
— Кто-то закричал: «Пырнули ножом!.. Ай-ай, пырнули ножом!..» — Он увидел, узнал распростертого на полу человека и, взглянув на свою дочку, стоявшую на коленях, зажмурил глаза. — Ох!..
Приехавший на машине мужчина невольно посмотрел на руки Ференца Мока, не в крови ли они. Но его руки не были в крови.
— Что здесь произошло? — спросил он, потрясенный.
— Не знаю, — пролепетал Ференц Мок. — Было темно. Я ничего не видел.
Под слежавшимся пластом снега наливалась соками тучная задунайская земля. В полдень, когда пригревало солнце, уже таяли сосульки, свисавшие бородами с крыш. И тогда от навозных куч и от пологих южных склонов овражков тянуло весенними запахами. Но на рассвете снова замерзала, затвердевала, как бетон, дорога и даже слегка пылила под тяжелыми коваными сапогами. Стоял великий пост, уже прошла пора свадеб, гуляний, праздников, но в погребках еще не перевелось вино. От смрада после убоя свиней, от испарений виноградного вина и самогона задыхался деревенский люд. В долине реки и на холмах земля была тучной, к тому же пропитанной крестьянским потом. Земля здесь давала пшеницу, кукурузу, сахарную свеклу, коноплю, а значит, вино, масло; тут все росло в изобилии, и помнят даже такой военный год, когда только соль приходилось покупать в лавках. И теперь деревня была богатой; иногда ее даже называли «ключом к району».
И этот ключ не желал повернуться в замке.
Уже две недели понапрасну, без всякого толку ходили по деревне агитаторы. Потьёнди, их областной бригадир, был в ярости. Целыми днями не вылезал он из конторы и, сидя там, жевал сухие безвкусные галеты. Он страдал язвой желудка, и когда тоже ходил по домам агитировать за вступление в кооператив, то не мог удержаться, чтобы не пропустить пару стаканчиков вина, от которого его постоянно мучила изжога. Впрочем, в этой деревне у него пропала охота работать, здесь никого ничем не удавалось пронять и даже в пятьдесят втором году, во время сильной засухи, при самой суровой системе государственных поставок, не было недоимок. По правде говоря, Потьёнди не мог дождаться, когда его наконец положат в больницу. Иначе ведь ему ни за что не распутаться с порученным делом: из области пришел повторный приказ не пропускать ни одного селения; он не может обойти эту деревню, ведь пойдет насмарку вся проделанная им раньше работа.
В один из таких унылых вечеров в контору зашел молодой крестьянин.
— Я — Дани Мадарас, — сказал он и, сняв кожаную перчатку, протянул Потьёнди руку.
— Рад познакомиться, — пробурчал бригадир, пытаясь бесшумно разгрызть кусок галеты, остававшейся у него во рту.
— У меня двенадцать хольдов земли, — продолжал посетитель.
Бригадир, не разжевав, проглотил галету. Он заволновался, потому что без вызова крестьяне никогда не приходили в контору, да и по вызову являлись редко.
— Садитесь.
Мадарас сел на стул с другой стороны письменного стола, напротив Потьёнди.
— Вы, товарищ, не знаете меня, не так ли?
— Честно говоря…
— До сих пор я не занимался политикой. Да и что несколько лет назад означало заниматься политикой в деревне? Стать членом сельсовета, исполкома, фонда развития населенных пунктов? Решать вопрос: эту дорогу мостить сперва или другую? Так все равно рано или поздно все дороги надо замостить. А улицы замощены еще в тридцать шестом году. Вы меня понимаете?
— Продолжайте.
— А вы в нашей деревне знаете только тех, кто с сорок пятого или, скажем, с сорок восьмого года сидит на видном месте. Но мы с такими не очень-то считаемся. Ведь эти люди всегда держали нос по ветру… И вышли у нас из доверия. К таким людям у крестьян нет уважения.
— Полегче на поворотах.
— Ладно. Сколько желающих вступить в кооператив привели они сюда, в контору?
— Честно говоря…
— Ну, вот видите? Что, твердый орешек наша деревня?
Чуть участливо, чуть насмешливо прозвучали последние слова. У Потьёнди заныл больной желудок. Он вскочил с места и подошел к карте, висевшей на стене. Карта представляла собой точную копию той, которую областная газета уже несколько недель печатала на первой полосе. Там красным были затушеваны деревни, уже вступившие, как писала газета, на социалистический путь развития. Это красное пятно расплылось, распространилось по карте, как наводнение в Сигеткёзе (лишь в одном месте прорвало в тот раз плотину на Дунае, но за несколько дней затопило весь Сигеткёз). За исключением небольшого уголка на юге, вся карта была уже красной.