– Тебе показалось… – ответила он. – Видишь вон того старика с красным лицом? По-моему, кто-то сказал, что это лорд Лонсдейл.
– Какой славный старичок.
С тех пор перед глазами Генри, когда он задумывался или отвлекался от дел, не раз возникал роскошный желтый жилет, по силе воздействия сравнимый разве что с нарциссами Вордсворта. Узнав из газет о смерти лорда Лонсдейла, он испытал чувство человека, потерявшего близкого родственника.
Однажды, увидев в витрине универмага «Эберком-би и Фитч» жилет почти такого же немыслимого цвета, он задумался о долгой истории человека и о короткой истории своей жизни – жизни без желтого жилета.
Кому, как не ему, носить его? Генри перебрал в памяти банальные биографий и заурядную внешность самых богатых. Трудно себе представить, чтобы мистер Форд, к примеру, надел такой жилет. Его душа взывала к жилету, а жилет взывал к нему. Они не могли друг без друга. Их разделяли стеклянная витрина и какие-нибудь жалкие два миллиона.
«Видите вон того стройного человека с блестящими темными волосами? Это Генри Сэнфорд, археолог-миллионер». – «Какой славный».
Никогда еще желтый жилет так настойчиво не овладевал самыми потаенными мыслями Генри; никогда прежде не олицетворял он собой так явственно, как сегодня, независимость, положение в обществе, обеспеченную жизнь, умение нравиться. Прошел целый час, а работа почти не сдвинулась с места. Но тут опять зазвонил телефон.
– Мистер Сэнфорд? Пожалуйста, не кладите трубку. Это «Космос», Голливуд. С вами будет говорить мистер Фишбейн.
«А, черт!» – сказал про себя Генри.
– Мистер Сэнфорд, звоню, чтобы лично принести вам свои самые искренние извинения.
– А в чем дело? Да нет, не стоит…
– Представитель нашего нью-йоркского филиала, как я понял, мешает вам, отрывает от работы.
– Ну что вы. Это был всего лишь телефонный звонок.
– Мы-то знаем, что такое музей, мистер Сэнфорд. Всякий раз, когда наши кинозвезды оказываются в Нью-Йорке, они первым делом идут в музеи. Где, как же в Голливуде, умеют ценить музеи за их основательность, приверженность истине: Боюсь, наш нью-йоркский представитель вел себя излишне настырно.
– Нисколько. Ни в коей мере.
– Меня всегда интересовало, что думали люди, когда первый грек изваял первую статую, – невозмутимо говорил Фишбейн тем поставленным, неотразимым голосом, каким читает оратор по бумажке послеобеденную речь. – Полагаю, они относились к своему искусству как к чему-то преходящему, недолговечному. Едва ли греческому аристократу понравилось, если бы с его детей писали нимф или херувимов. Но, мистер Сэнфорд, существует огромная разница между избалованным вундеркиндом викторианского театра и естественным, простым, нравственно чистым юным киноактером, который и не подозревает, что стоит перед объективом кинокамеры.
– Конечно, конечно.
– Как жаль, что вам не приходилось видеть наших юных голливудских звезд, – продолжал мистер Фишбейн. – Эти талантливые дети находятся под постоянным надзором родителей, к ним приставлен опытный психиатр. С такими чудными, неиспорченными ребятками возиться одно удовольствие! Мистер Сэнфорд, вы никогда не задумывались над тем, что в любой современной школе вашей дочери все равно придется участвовать в спектаклях, цель которых – развитие элементарных театральных навыков у подростков?
– Это большая разница.
– Согласен, разница есть. В два-три миллиона долларов. Не хотел говорить с вами о деньгах, мистер Сэнфорд, но как раз сейчас мы запускаем картину, открывающую огромные возможности для одаренных ребят. Такого фильма, пожалуй, еще не было в истории кино. Вы подумали, какие игрушки будут у вашей дочери, какие вещи? Впрочем, человека вашего положения все это вряд ли заинтересует. Я знаю, вы боитесь, как бы шумиха и реклама не испортили девочку. Если бы вы видели мамаш наших юных кинозвезд, то поняли бы, кто их портит. С такими интеллигентными родителями, как вы, ваша дочь после съемок может смело поступать в Брин Мор {Брин Мор – привилегированный женский колледж в г. Пасадена, штат Калифорния; основан в 1885 г.}, где она ничем, кроме нарядов, не будет отличаться от самых добропорядочных студенток. Ну что ж, очень приятно было поговорить с вами, мистер Сэнфорд. Надеюсь, в следующий раз, когда буду в ваших краях, вы разрешите заглянуть к вам в музей, полюбоваться великолепными полотнами и статуями. Кстати, интересно, что думаете вы, люди искусства, о современной кинематографии?
– Видите ли… – начал было Генри. Дальше «видите ли», однако, дело не пошло, ибо мистер Фишбейн так и не дал ему вставить ни слова.
– В том, что вы говорите, есть доля истины, – сказал наконец Генри через пятнадцать минут. – Должен признать, раньше я не учитывал кое-какие обстоятельства. Я позвоню вам завтра, мистер Фишбейн, и тогда дам окончательный ответ.
Генри положил трубку. Он почувствовал, что находится в состоянии крайнего возбуждения. Он тяжело дышал, от напряжения стучало в висках, но на ум не приходило ничего путного. «Для ребенка большая разница, – рассудил он наконец, – между переутомившимся, заурядным, нуждающимся, вечно недовольным отцом и тем, кем я мог бы стать».