— Ничего не остается, милочка, — сказал Генри. — Придется показать Индийский фокус с канатом.
Жена горько всплакнула при мысли о том, что мэмсахиб будет вынуждена демонстрировать столь экзотическое искусство в среднезападном городке перед среднезападной публикой. Она осыпала мужа упреками за потерянное место, за сомнительные мужские достоинства, за то, что он не уследил за ее собачкой и бедняжку на его глазах задавила машина, за взгляд, какой он бросил на парсскую девушку в Бомбее. Тем не менее доводы рассудка и голода возобладали; супруги отнесли ростовщику последнюю безделушку и вложили образовавшийся капитал в канат, вместительный саквояж и уродливый ржавый ятаган, который они высмотрели в лавке старьевщика.
Увидев сей последний предмет, жена Генри наотрез отказалась участвовать в затее, если ей не будет предоставлена главная роль, а Генри не удовольствуется ролью подручного.
— Но ведь, — начал Генри, с опаской проводя большим пальцем по источенному и зазубренному лезвию наводящего ужас ржавого орудия, — ты же не умеешь делать пассы…
— А ты меня научишь, — возразила жена, — и если что-нибудь случится, пеняй на себя.
И Генри научил жену. Можете не сомневаться, его инструкции были предельно точны. В конце концов жена все переняла, и осталось лишь вымазаться кофейной гущей. Генри наспех смастерил себе тюрбан и набедренную повязку; жена же украсилась сари и двумя пепельницами, позаимствованными в гостинице. Супруги облюбовали подходящий пустырь, собрали большую толпу, и представление началось.
Взлетел канат. Как и следовало ожидать, он остался натянутым в воздухе. Толпа с многоголосым хихиканьем зашептала, что все это делается при помощи зеркал. Перебирая руками, Генри не без пыхтения полез вверх. Добравшись до конца, он позабыл и о толпе, и о представлении, и о жене, и даже о себе самом, так изумило и восхитило его открывшееся перед ним зрелище.
Генри словно выполз из глубокого колодца на нечто вроде твердой почвы. Пейзаж вокруг него нисколько не походил на тот, что остался внизу, а напоминал индийский рай, изобилующий лесистыми долинами, беседками, ибисами и всякой всячиной. Однако изумление и восторг Генри были вызваны не столько прелестями ландшафта, сколько присутствием некой юной особы в одной из беседок, а беседка по странной случайности была наводнена венками, балдахинами и пологами, заросла зеленью и пестрела цветами, испускавшими дурманящий аромат. Девушка, являвшаяся, бесспорно, не кем иным, как гурией, обворожительным существом в крайне легком одеянии, явно ожидала Генри и приветствовала его с экстатическим пылом.
Генри, достаточно любвеобильный по природе, обвил руками шею девушки и пристально посмотрел ей в глаза. Они были поразительно красноречивы. Они, казалось, вопрошали: "Отчего бы и не побаловаться, пока светит солнышко?" Идея пришлась Генри весьма по вкусу, и он запечатлел на губах девушки длительный поцелуй, со смутным и беззаботным неудовольствием подсознательно отметив доносившиеся снизу завывания и вопли жены.
"Если у человека есть хоть капля такта или деликатности, — подумал он, — разве он позволит себе завывать и вопить в такую минуту?" И тут же перестал думать о жене.
Нетрудно вообразить его разочарование, когда сладостные объятия, в которых он покоился, вдруг разомкнулись. Он обернулся: перед ним предстала жена, доведенная до исступления, багровая от ярости, с демоническим гневом в очах, с зажатым в зубах страшным ятаганом.
Генри попытался встать, но жена опередила его и, не успел он спустить на пол левую ногу, угодила ему огромным зазубренным острием в филейную часть, в результате чего Генри не осталось ничего другого, как пасть ниц к ее ногам.
— Побойся бога! — вскричал он. — Это же фокус. Часть представления. Не принимай это всерьез. Помни о публике. Представление должно продолжаться.
— Оно и будет продолжаться, — заверила доблестная половина, полоснув его по рукам и ногам.
— Ох уж эти зазубрины! — вскричал Генри. — Сделай одолжение, милочка, прошу тебя. Поточи лезвие о какой-нибудь камень.
— Для тебя, аспида, и такое слишком хорошо, — ответила жена, не переставая разить и кромсать. Очень скоро Генри остался без конечностей.
— Ради всего святого, — взмолился он, — не забудь пассы. Дай я тебе все объясню еще раз!
— К черту пассы! — сказала жена и последним взмахом снесла ему голову; голова покатилась как футбольный мяч.
Жена, не мешкая, собрала разрозненные останки бедняги Генри и побросала их вниз под аплодисменты и смех толпы, более чем когда-либо убежденной, что все это делается при помощи зеркал.
Затем супруга схватила ятаган и хотела было последовать вниз за мужем, не из мягкосердечного намерения вновь собрать несчастного, а с целью полоснуть еще разочек-другой по наиболее крупным кускам. Но тут она почувствовала на себе чей-то взгляд и, обернувшись, увидела божественного юношу с внешностью магараджи высшей Касты, совершеннейшего Родольфо Валентине [33], в глазах которого явственно можно было прочесть слова: "Лучше возлечь на ложе страсти, чем воссесть на электрический стул".
Эта идея предстала перед женщиной во всей своей неоспоримой убедительности. Она помедлила лишь для того, чтобы просунуть голову в отверстие и крикнуть: "Вот что ожидает свинью мужа, который изменяет жене со скотиной туземкой", а потом смотала канат к себе наверх и вступила в беседу с соблазнителем.
Вскоре на место происшествия прибыла полиция. Вверху не было ничего, кроме воркующих звуков, словно там в свадебном полете кружили горлицы. Внизу в пыли валялись куски тела Генри, их уже облепили мясные мухи.
Толпа объяснила полиции, что это всего-навсего фокус, он делается при помощи зеркал.
— Вот как, при помощи зеркал? — сказал сержант. — Похоже, что об этого бедолагу разбилось самое большое из них.
НА ДОБРУЮ ПАМЯТЬ
Молодой человек быстрым шагом поднялся по тропинке из долины в гору, где, утопая в зелени, ютилась деревушка. Его взгляду открылись пруд, утки, выкрашенный белой краской придорожный трактир с качающейся вывеской-словом, все привычные атрибуты уютной, чистенькой, тихой горной деревушки, каких так много в Сомерсете.
Дорога, а по ней и молодой человек прошли по самому краю обрыва мимо белой калитки, за которой в глубине большого фруктового сада из зарослей кустарника поднимался ладный домик с видом на раскинувшуюся внизу долину. Необычайно доброжелательный на вид старичок копался в саду. Когда прохожий — Эрик Гаскелл — подошел к калитке, старичок поднял голову.
— Доброе утро, — сказал он. — Чудесное сентябрьское утро!
— Доброе утро, — ответил Эрик Гаскелл.
— Сегодня достал свой телескоп. Я теперь редко спускаюсь в долину. Назад взбираться тяжело стало. Вид из окна да телескоп выручают. С их помощью вроде бы знаю, что происходит вокруг.
— Что ж, это хорошо.
— Еще бы. Вы мистер Гаскелл?
— Да. Кажется, мы встречались у священника.
— Так точно. А я вас частенько вижу. Вы все время здесь гуляете. А сегодня думаю: дай поговорю с юным мистером Гаскеллом! Заходите.
— Спасибо. Зайду на минутку.
— Как вам с супругой наш Сомерсет? — спросил старичок, открывая калитку.
— Замечательно.
— Моя экономка говорит, что вы с восточного побережья. Воздух там отличный, ничего не скажешь. Ее племянница у вас убирает. Вам здесь не скучно? А то у нас ведь не разгуляешься. По старинке живем.
— Нам здесь очень нравится, — сказал Эрик, садясь вместе с хозяином на белую скамейку под яблоней.
— Нынче, — сказал старичок, — молодежь старину любит. В наше время иначе было. Это теперь мы все в старых чудаков превратились. В первую очередь, конечно, капитан Фелтон, но и священник, адмирал, мистер Коперс — все чудаки. Вас это не смущает?
— Даже нравится, — заверил его Эрик.
— У каждого из нас свое хобби. У Коперса, например, антиквариат, у адмирала — розы…
— А у вас телескоп.
— Телескоп? Ну да, и телескоп тоже. Однако мое главное увлечение, моя гордость — музей.
33
Валентине Родольфо — итальянский актер и танцор, кинозвезда Голливуда в 20-х годах, чье имя стало нарицательным для обозначения мужской красоты.