Он сбежал вниз по лестнице.
— Сказать служанке, чтобы подавала? — спросила Эдна. — А то все простынет.
— Без нее обойдемся. Я хочу, чтобы Мэй сбегала с этим письмом в деревню. Она еще успеет к вечерней почте. Вскоре они сели за стол.
— Генри, — сказала Эдна, — выброси наконец из головы эту историю!
— Какую еще историю?
— Про то, что "девочка должна быть в форме". Я же сказала еще утром, что ты прав. Весь день я думаю об этом, и мне стыдно как никогда, поверь. Но, Генри, все мы совершаем неразумные поступки, это же не значит, что мы изменили своим взглядам, разучились серьезно смотреть на вещи. Что поделаешь, женщина есть женщина.
— Эдна, есть такое понятие, как интуиция. С нашей точки зрения — прежней точки зрения, — ты была не права. Потому что сделала то, что сделала, многого не зная. Сегодня я весь день обдумывал эту историю и пришел к выводу, что твоя интуиция тебя не подвела.
— Не понимаю.
— Сегодня, — улыбнулся Генри, — я решил принять это предложение. Я ушел из музея и…
— Что ты говоришь? Ты хочешь, чтобы Джойс снималась в кино? Нет!
— Не нет, а да. Именно этого я и хочу. Съемки пойдут ей только на пользу. У них великолепная система. Мне сам Фишбейн рассказывал. Лично. Психиатры, диетврачи и все прочее.
— Какой вздор! Генри, что с тобой происходит?
— Ты помнишь то норковое манто?
— Это шутка? Да нет, непохоже. Ты говоришь серьезно. Выходит, чтобы получить норковое манто, я должна отпустить Джойс сниматься? И это говоришь ты?! Боже, мы женаты уже десять лет и…
— Не валяй дурака. Разве дело в норковом манто? Это лишь символ всего остального.
— Хорошенький символ. Нет, уволь. — Она встала и подошла к окну. — Постой, — сказала она, повернувшись, когда Генри заговорил снова. — Все это как-то странно, прямо как в плохой пьесе. Ты разом все уничтожил. Абсолютно все. Нашу жизнь, наши ценности, себя самого. Теперь я просто не знаю, кто ты.
— Ерунда. Я вижу, с тобой сейчас бессмысленно спорить. Надеюсь, ты передумаешь, когда узнаешь подробности.
— Ты так думаешь? — мрачно спросила Эдна.
— Как бы то ни было, дело сделано. Я ушел из музея. Я принимаю предложение.
— Я — мать Джойс.
— А я ее отец. И твой муж.
— Нет. Господи, как странно. Ведь ты бы мог завести любовницу, мог бы начать пить. У нас были бы бесконечные слезы, ссоры и скандалы, мы были бы несчастны. И все же ты оставался бы моим мужем. Но стоило тебе произнести всего несколько опрометчивых слов — и ты мне не муж. Чужой человек.
— Не так громко. Кажется, Мэй вернулась. Мэй прошла прямо в столовую.
— Успела на почту? — спросил Генри. — Мое заявление об уходе, — пояснил он Эдне.
— Ты заберешь его назад.
— Ты бы его видела, — улыбнулся Генри.
— Успела, сэр, — выпалила служанка. — Вам телеграмма, сэр. — Она вручила телеграмму Генри.
— Может быть, из Голливуда, — сказал он. Люди разного общественного положения открывают телеграммы совершенно по-разному. Генри развернул свою с высокомерием человека, уже облаченного в желтый жилет. Телеграмма раздела его донага: "Все отменяется тчк Фишбейн".
ЛОВЕЦ ЧЕЛОВЕКОВ
Перевод. Муравьев В., 1991 г.
Олан Остен, точь-в-точь пугливый котенок, взошел по темной скрипучей лестнице домика неподалеку от Пелл-стрит и долго тыкался в двери на тускло освещенной площадке, пока не отыскал затертую табличку с нужной фамилией.
Он толкнул дверь, как было ведено, и очутился в комнатушке с дощатым столиком, креслом-качалкой и стулом. На грязно-бурой стене висели две полки, заставленные дюжиной флаконов и склянок.
В качалке сидел старик и читал газету. Алан молча вручил ему свою рекомендацию.
— Садитесь, мистер Остен, — весьма учтиво пригласил старик. — Рад с вами познакомиться.
— Правда ли, — спросил Алан, — что у вас есть некое снадобье, крайне, так сказать, э-э… необычного свойства?
— Милостивый государь, — ответствовал старик, — выбор у меня невелик — слабительными и зубными эликсирами не торгую — чем богаты, тем и рады. Но обычного свойства у меня в продаже ничего нет.
— Мне, собственно… — начал Алан.
— Вот, например, — прервал его старик, достав с полки флакон. — Жидкость бесцветная, как вода, почти безвкусная, спокойно подливайте в кофе, молоко, вино, вообще в любое питье. И можете быть точно так же спокойны при вскрытии.
— Это, значит, яд? — воскликнул Алан отшатнувшись.
— Ну скажем, очиститель, — равнодушно поправил старик. — Отчищает жизнь. Скажем, пятновыводитель. "Сгинь, постылое пятно!" А? "Угасни, жалкая свеча!"
— Мне ничего подобного не нужно, — сказал Алан.
— Это ваше счастье, что не нужно, — сказал старик. — Знаете, сколько это стоит? За одну чайную ложечку — а ее достаточно — я беру пять тысяч долларов. И скидки не делаю. Ни цента скидки.
— Надеюсь, ваши снадобья не все такие дорогие, — сказал Алан с тревогой.
— Нет, что вы, — сказал старик. — Разве можно столько просить, положим, за любовное зелье? У молодых людей, которым нужно любовное зелье, почти никогда нет пяти тысяч долларов. А были бы — так зачем им любовное зелье?
— Очень рад это слышать, — сказал Алан.
— Я ведь как смотрю на дело, — сказал старик. — Услужи клиенту раз, он к тебе придет в другой. И за деньгами не постоит. Подкопит уж, если надо.
— Так вы, — спросил Алан, — вы и в самом деле торгуете любовным зельем?
— Если бы я не торговал любовным зельем, — сказал старик, потянувшись за другим флаконом, — я бы о том, другом, вам и говорить не стал. В такие откровенности можно пускаться только с теми, кого обяжешь.
— А это зелье, — сказал Алан, — оно не просто — знаете — не только…
— Нет, нет, — сказал старик. — Постоянного действия — что там телесное влечение! Но его тоже возбуждает. Да, да, возбуждает. Еще как! Неодолимое. Неутолимое. Непреходящее.
— Скажите! — заметил Алан, изобразив на лице отвлеченную любознательность. — Бывает же!
— Вы подумайте о духовной стороне, — сказал старик.
— Вот-вот, о ней, — сказал Алан.
— Вместо безразличия, — сказал старик, — возникает нежная привязанность. Вместо презрения — обожание. Чуть-чуть капните зелья какой-нибудь барышне — в апельсиновом соке, в супе, в коктейле привкуса не дает, — и любую резвушку и ветреницу станет прямо не узнать. Ей нужно будет только уединенье — и вы.
— Даже как-то не верится, — сказал Алан. — Она так любит ходить по гостям.
— Разлюбит, — сказал старик. — Ее станут пугать хорошенькие девушки — из-за вас.
— Она действительно будет ревновать? — вскричал Алан в восторге. — Меня — ревновать?
— Да, она захочет быть для вас целым миром.
— Она и так для меня целый мир. Только она об этом и думать не хочет.
— Подумает, вот только глотнет снадобья. Как миленькая подумает. Кроме вас, ни о ком и думать не будет.
— Изумительно! — воскликнул Алан.
— Она захочет знать каждый ваш шаг, — сказал старик. — Все, что с вами случилось за день. Всякое ваше слово. Она захочет знать, о чем вы думаете, почему улыбнулись, почему у вас вдруг печальный вид.
— Вот это любовь! — воскликнул Алан.
— Да, — сказал старик. — А как она будет за вами ухаживать! Уставать не позволит, на сквозняке сидеть не даст, голодным не оставит. Если вы задержитесь где-нибудь на час, она будет с ума сходить. Она будет думать, что вас убили или что вас завлекла какая-нибудь красотка.
— Нет, такой я Диану даже и представить не могу! — восхищенно воскликнул Алан.
— Представлять и не понадобится, все будет наяву, — сказал старик. — И кстати, ведь от красоток не убережешься, и если вы, паче чаяния, когда-нибудь согрешите — то не волнуйтесь. Она в конце концов вас простит. Она, конечно, будет ужасно страдать, но простит — в конце концов.
— Никогда! — пылко выговорил Алан.
— Конечно, никогда, — сказал старик. — Но если такое и случится — не волнуйтесь. Она с вами не разведется. Ни за что! И конечно, сама никогда не даст вам никакого повода — не для развода, нет, а для малейшего беспокойства.