Через четверть века я привела троих своих детей в зал заседаний Белгородского обкома КПСС на концерт. Билеты на него в дни стремительно начавшейся инфляции оказались дешевле билетов в кино, а всех детей — по желанию певца — пропускали бесплатно. Он вышел на сцену — все такой же величественный и простой одновременно, в неизменном фраке, с чарующей улыбкой и бархатным голосом. Годы и слава не изменили ни в облике, ни в голосе ничего. Новым было только то, что Борис Тимофеевич разговаривал с залом, рассказывал о своих поездках по стране и миру, о том, как много внимания уделяется за рубежом музыкальному воспитанию детей и как преступно мало заботимся о духовном образовании детей мы. Сказал и о том, что любит бывать в Белгороде — потому что здесь всегда на концертах много детей. Для этих детей и пел он в тот вечер «Отче наш» и «Многая лета», так неожиданно и странно зазвучавших в унылом обкомовском зале. Пел и для моих детей, не зная, конечно, что в зале сидит выросшая на его романсах женщина, для которой он был и есть не просто любимым — единственным певцом в мире.
В десять лет смелости у меня было больше. Дождаться у служебного входа и шагнуть навстречу сейчас — недостало сил. Дети недоверчиво слушали мои рассказы и недоумевали: «Почему же ты не подошла? Почему не напишешь ему?»
Вот так же не верили одноклассники по обычной и музыкальной школам, не поверила даже учительница музыки: «Да ты сама ноты подписала!»
Наверное, я горько плакала дома, потому что мама, не сказав мне ни слова, в тот же день написала о моем горе и отправила письмо «на деревню дедушке»: «Ленинград, Б. Т. Штоколову». Ленинградские почтальоны доставили письмо адресату, и через несколько дней почтальоны курские прямо в школе вручили мне большой конверт. Знакомые размашистые буквы — певец сам, без секретарей отнёс письмо на питерский почтамт, где его запечатали в коричневую бандерольную бумагу, и подписал конверт. В мёртвой тишине класса я достала письмо. На парту легла фотография из домашнего альбома певца. И почти та же, что на нотах, дарственная надпись на обороте. Мои обидчики в школе пораженно молчали.
Фотография Б. Т. Штоколова, подаренная автору
Через несколько лет артист снова приехал в Курск всего с одним концертом и не с привычным сопровождением — пианистом и виолончелистом, а с труппой Росконцерта. Пианистка, не привыкшая к штоколовским «причудам», сбивалась с ритма, и после двух романсов от попытки «спеться» пришлось отказаться. В труппе было двое молоденьких гитаристов, и дальнейший концерт пошёл в их сопровождении. На следующий день местный критик возмущался «цыганщиной» и писал, что «концерт разочаровал курян». А куряне после концерта под моросящим холодным дождем ждали певца у автобуса. Штоколов вышел. Нахмурился. Но вместо просьб об автографе, столь обычных в провинции, — аплодисменты. Автобус сигналил, шофёр и аккомпаниаторы кричали: «Борис Тимофеевич, пора», — и показывали на часы. А он говорил, со всеми вместе и с каждым, смеялся, пожимал руки, что-то пропевал. Автобус опаздывал к ночному поезду.
Когда я закончила 7-й класс, мама впервые повезла меня в Ленинград. На неделю сняли комнатку в коммуналке на Литовском проспекте. В других комнатах тоже были жильцы, приехавшие, как ездили тогда очень многие, в большой город за покупками. Утром все уходили, вечером хвалились приобретённым дефицитом. На нас смотрели, как на дикарей: мы ничего не покупали, а имени Штоколова в этом доме не знали…
После «Хованщины» мы стояли у служебного подъезда Мариинского (тогда Кировского) театра. Штоколов вышел и как-то сразу направился к нам. «Здравствуйте, Борис Тимофеевич. Это вот Марина…» — «Я вижу! Здравствуйте». Разговор был простым и… неправдоподобно естественным, словно нас не разделяла огромная жизненная дистанция. Девочка-подросток в школьном платье, её мама — провинциальная учительница — и Народный артист Советского Союза с мировым именем. Прекрасный актёр на сцене, он совершенно не умел и не хотел быть актёром в жизни. «Я недавно вернулся из Лондона. Устал очень», — поделился певец. «И что писали газеты?» — не удержала я любопытства просыпающегося во мне журналиста. А он вдруг смутился и, опустив голову и взгляд к нагрудному карману, ответил: «Хорошо… писали». И быстро перевёл разговор на другое. А английские газеты — я прочитала об этом позже — захлёбывались восторгом, называя его «великим русским басом» и «новым Шаляпиным».