Однажды, в самый день Рождества, отец повёл меня к своей матери, бабушке Тамаре. Она, как всегда в праздник, встретила нас праздничным столом с разносолами, которые любила и умела готовить, и вдруг, когда мы уже готовы были приняться за еду, встала (за ней, разумеется, поднялись и мы) и громко, не опасаясь соседей по коридору (у них было что-то вроде маленькой коммуналки), запела: «Рождество Твое, Христе Боже наш…». Бабушка Тамара не отличалась религиозностью, в храм ходила два-три раза в год, по великим праздникам, поэтому это неожиданное событие запомнилось.
А на Пасху обе мои бабушки пекли куличи. Но праздник начинался гораздо раньше. Мой день рождения — 13 апреля, а сестра родилась 14-го, но день её рождения всегда наступал на неделю раньше. Как так? Да просто она родилась на Вербное воскресенье, а я — на Пасху. В деревнях старики и сегодня на вопрос о дне рождения часто отвечают: «На Покров», «На Воздвижение», а то и — «В Великом посту». Календарные дни рождения у нас, конечно, отмечались, но обойти церковные праздники было невозможно. И каждый год на Вербное, независимо от числа, сестре дарили букетики вербы, вспоминая её день рождения. Наверное, с тех пор у нас в доме очень полюбили букетики из разных веточек, прутиков, засохших цветов, травы и даже колючек. Тогда в нашей стране ещё не увлекались японской икебаной, но сестра моя постоянно украшала тесную квартиру композицией из самого простого природного материала. Раз она принесла огромный голубой шар перекати-поля, и он висел под потолком несколько лет. Мы вообще любили полевые цветы. Гораздо больше, чем садовые. Хотя в огородике за домом у нас был свой участок, и какие-то цветы там всё же росли. Но и первосентябрьским утром, и на выпускные экзамены я шла с полевым букетом. Такие же букеты всегда стояли в доме. Но никогда не было у нас столько цветов, как на Троицу! И в комнатах, и на веранде пол был усыпан густым зелёным ковром, а по столам, по шкафам, по стенам — букеты берёзок, ландышей (тогда они ещё не были занесены в Красную книгу и обильно росли рядом с нами, на Боевке — так называется в Курске лес в центре города, посажанный некогда помещиком Боевым), лютиков, ромашек, колокольчиков, полевых гвоздик — словом, всё майско-июньское изобилие. Это тоже был дух праздника. И так жалко было с ним расставаться, что высохшая трава ещё много дней лежала на полу, мешаясь, цепляясь за одежду и всё-таки — радуя.
Годы спустя, будучи студенткой университета и живя в общежитии, я упрямо притаскивала под Троицу в комнату охапки травы и цветов, в аромате которых мы готовились к летней сессии.
А вербы так и стояли в нашем доме круглый год, роняя засохшие комочки, которые дети звали зайчиками.
Вскоре после Вербного воскресенья был ещё один удивительно красивый праздник — воспоминание Страстей Христовых, или четверговые Евангелия. Бабушка уходила в церковь под вечер, а возвращалась глубокой ночью. Детство моё было в годы хрущёвских гонений на Церковь. Но сколько же людей шло тогда в храмы! Конечно, и храмов было намного меньше, чем теперь, но вот что запомнилось из тех четвергов, перетекающих в Страстную пятницу.
Мы жили в городе Курске, в самом конце улицы Мирной, дальше нас — только Боевка, совсем небольшой участок с домами, переходящими в лес. А выше, в сторону от Мирной, переход на улицу Горького, на которой стоял (и сейчас стоит) Сергиево-Казанский собор.
Сергиево-Казанский собор
Этим вечером я никогда не ложилась спать, не дождавшись бабушку. Сидела у тёмного окна, вглядываясь в ночь. И вот — один мерцающий огонёк, второй, третий. Целая цепочка! По одному и группами вспыхивают сквозь ночь жёлтые, красные, зелёные, синие — тоненькие свечечки за разноцветными стёклами уж точно дореволюционных (сохранили же!) фонариков. Сколько же их! А ведь в церковь тогда ходили только пожилые — бессмертные «старухи», число которых не уменьшалось в храмах долгие советские десятилетия, «старухи», которым Хрущёв обещал показать по телевизору «последнего попа». Осторожно, придерживая друг друга, скользят они по весеннему гололёду. Вот один огонёк поплыл в сторону, другой, третий. А вот и к нашему дому. Бабушка! Встречаем в дверях, усталую, замёрзшую, но такую радостную: донесла! Бережно достав из фонарика свечку, она, как была — в пальто и шарфике на голове, — взбирается на табурет и осторожно выводит по белой масляной краске на дверной перекладине ровные чёрные крестики. А завтра…
Завтра вечером в доме будет пахнуть сладкой сдобой поднимающегося в большой кастрюле теста. Ещё через ночь заработает старая электрическая чудо-печка, весь день выпуская из себя кулич за куличом. И что это были за куличи! Замешанные на сливочном масле и яичных желтках, они были необыкновенно плотные, жёлтые внутри и коричневые снаружи и такого замечательного вкуса, что не могли сравниться ни с одним пирожным в мире. На куличи были надеты белоснежные «шапочки» толщиной с палец, усыпанные крашеным пшеном (никаких кулинарных посыпок в продаже не было, пасхальное пшено продавалось на рынках из-под полы, так как за его продажу — религиозный дурман! — могли и оштрафовать). Яйца бабушка тоже всегда красила разноцветными красками. Луковую шелуху она не признавала — всё должно быть ярко и празднично.