- Что это ты снова учудил, мальчик мой! - услышал Йоген, все еще не открывая глаз, а лишь судорожно пытаясь установить, где он сейчас.
Он лежал в кровати, это точно. Кто-то его раздел. А левая рука была тяжелая, очень тяжелая и опухшая. Бесформенно опухшая. Чьи-то пальцы погладили его тихонько, самыми кончиками, потеребили прилипший ко лбу вихор.
- Бедный малыш!
Он с трудом разлепил глаза, увидел над собой лицо. Сестра Мария.
- Я должен к ней ехать? - спросил он шепотом и весь превратился в слух, ожидая ответа. А его все не было. Но сестра покачала головой - это он успел заметить.
- Как хорошо, - сказал он и опять погрузился в сон или же потерял сознание. Позже он этого в точности не мог вспомнить.
Но когда он снова очнулся, у изголовья сидел господин Катц.
- Твоя мама шлет тебе привет, Йоген, - сказал он. - Я позвонил и передал ей, что ты приехать не сможешь.
- Вы ей рассказали… то есть она знает, что я сделал?
- Нет. Ты слегка поранился, должен несколько дней вылежаться и сегодня приехать не можешь. Ничего больше я ей не сказал.
- А она, то есть мама моя, что сказала?
- Ей очень жаль. Она так ждала и крайне расстроена, что тебя на свадьбе не будет.
Господин Катц врать ненавидел, но и сказать мальчику, как протекал телефонный разговор, он не мог. «Вот как! - удивилась мать Йогена. - Он, значит, не приедет? Жаль! А возможно, это и к лучшему. В такой кутерьме будет трудно уделить ему достаточно внимания. Что ж, мы заберем его как-нибудь в другой раз, на выходные, если вы не будете против, господин Катц. Огромный ему привет от меня и от его отчима, само собой, тоже, и скажите ему, что за нами посылка, должен ведь он получить свою долю от свадебного пирога. Пусть поправляется. А теперь прошу извинить, господин Катц, сегодня еще дел невпроворот».
Только положив трубку, господин Катц подумал, что мать даже не поинтересовалась, какая же болезнь сорвала поездку сына.
«А чего ей, собственно, расстраиваться? Что ей с того, если б я даже приехал? Она же хотела от меня избавиться». Йоген слышал собственные слова, но одновременно казалось, будто говорил их кто-то другой. И господина Катца он различал с трудом. Все было зыбким и неясным, кроме сильной боли в руке.
- А я никакой не трус, - тихо сказал Йоген. - Боль, между прочим, адская!
Господин Катц мог бы возразить. Мог привести убедительные доводы, что, дескать, и от трусости можно себя покалечить. Он оставил их при себе.
- А помнишь, всего несколько дней назад ты мне обещал, что никаких происшествий не будет. Действительно, всего каких-то три-четыре дня назад! Насколько огорчена твоя мать, мне судить трудно, Йоген. Но меня ты, прямо скажу, огорчил.
Йоген закрыл глаза и притворился, будто не расслышал этих слов или не понял. Что тут возразишь? По-своему господин Катц был абсолютно прав. Но что еще Йогену оставалось делать? Он все перепробовал! А они не понимали. Нет, они не могли не понимать! Он же сказал, что не хочет домой, - куда уж яснее! Они просто не желали понять его или думали, что им лучше известно, что хорошо и правильно. Они всегда так думали. И больше знать ничего не хотели.
Рука болела нестерпимо, хоть врач и зашил рану. Может, все-таки глупо калечить себя? Не лучше ли было поехать на свадьбу? Поесть и попить вволю, выкурить незаметно сигаретку-другую или попытаться сюда их пронести; на косые взгляды за столом просто не стоило обращать внимания: чего еще от них ждать!
Наверное, умнее иногда уступать, раз уж понимаешь, что ты слабее. Это и проще и безболезненнее.
А вообще даже хорошо, что рука так болит. Этому все верят: ни в чьих глазах не читалось и тени сомнения. Каждый стон был оправдан, и сестра почти всегда подходила к постели. Ее волновала не только рука. Кажется, хоть она действительно что-то понимала.
Ее ждала работа, но она всегда находила для него время. Даже на разговоры, которые в интернате были редкостью. Как правило, разговоры с участием взрослых состояли из предостережений, выволочек, угроз. Да еще из вопросов, которые спрашивающий тут же сопровождал ответами.
Сестра тоже задавала вопросы, но она вслушивалась в ответ и даже понимала, когда ответ находился не сразу или когда не очень-то тянуло на откровенность, так как хотелось пожалеть - мать, Акселя, самого себя.
- Значит, торговля тебя не увлекает?
- По идее, можно, только не у господина Меллера.
- Твоя мама и отчим хотели, чтобы ты обучался здесь, в городе?
- Да, но жить при этом надо у знакомых или в общежитии. А я не хочу к этим знакомым. Они же у себя дома каждую мелочь знают. Не обязательно я там чего-нибудь выкину, но ведь всякое бывает, разве все предусмотришь!
- Не поговорить ли мне с моим братом? У него есть магазин. И тоже продуктовый. Я у брата в доме живу. А вдруг ему как раз ученик нужен? Ты бы и жить у него тогда смог.
- Вот было бы здорово…
Сестра Мария не думала шутить. Надо иногда делать для этих ребят немного больше, чем только обрабатывать ссадины на коленках, смазывать горло, вскрывать гнойнички, мерить температуру. А Йоген этого наверняка заслуживал. Кому бы еще пришла в голову мысль явиться на перевязку с букетом полевых цветов?
Она поговорила с братом, и тот сразу согласился. Больше того: он был рад, что у него появится ученик. И жить парень сможет у них в доме, и присматривать за ним постараются как следует, и выучат на совесть, да и сестра, на худой конец, рядом - поможет, если что. Одним словом, он «за»!…
- Но согласится ли мама? - Йоген все еще не решался в это поверить.
- Я могла бы ей написать.
На следующий день сам будущий наставник, брат Марии, заглянул на пару минут, присел на краешек кровати и сказал:
- Слушай, что я скажу, парень, попробуем с тобой вместе кашу сварить. Я в таких вещах полностью на сестру полагаюсь. Раз она говорит, что ты в полном порядке, мне других рекомендаций не требуется. - У него было доброе лицо, он мог и не приносить конфеты, чтобы понравиться. - Кое-кто из моих коллег скажет: из таких домов учеников не берут. Плевать я на это хотел. Ты, похоже, набедокурил, иначе не оказался бы тут. Меня это не интересует. Знаю одно: если бы наружу вышло все, что я в свое время вытворял, особенно когда был в твоем возрасте, мне бы тоже не поздоровилось. Собственно, это я и хотел тебе сказать, и больше мы к этой теме возвращаться не будем. Постарайся получить хорошие отметки в году. Если тебя сразу же после этого освободят, можешь приступать. Я жду.
Мама написала, что не возражает.
Все складывалось изумительно! Хотя до сих пор Йоген еще не задумывался всерьез, хотелось ли ему торговать в магазине розничных товаров, - теперь всякие сомнения отпадали. Мог ли он желать чего-нибудь лучшего? Он не станет плясать под дудку господина Меллера, будущий шеф ему нравился, а жить он сможет с ним и сестрой Марией в одном доме!
- Господин Катц, - сказал он директору, когда тот в очередной раз заглянул в медчасть. - Теперь точно ничего не случится! Голову даю на отсечение!
10
Даже если и удавалось ребятам выйти группой в город, то расходиться все равно разрешали редко. Обычно в качестве сопровождающего выделялся кто-то из практикантов, и все дальнейшее зависело от него. Большинство практикантов считало, что довольно глупо бродить по улицам с ватагой вышагивающих сомкнутым строем здоровых лбов. Поэтому они сразу же устремлялись к ближайшему кинотеатру. Были среди них и сторонники прогулок на свежем воздухе. Тогда подыскивалась какая-нибудь игровая площадка, а уж если приходилось идти по оживленным улицам, то иные практиканты, будь их воля, велели бы ходить только парами и взявшись за руки.
Вылазки на свободу были большой редкостью, и когда ребятам сказали, что их отпускают, они восприняли это как неожиданный подарок: в последние дни Шмель сильно придирался и ничто не сулило такого поощрения.
Как только Свен и Йоген очутились за воротами, они сразу же постарались оторваться от остальных. Никакого конкретного плана у них не было. Они немного погуляли по городу, съели мороженое, прошлись по магазину, но Йогену не захотелось там долго оставаться. Затем они набрели на обсаженную деревьями небольшую площадку прямо посреди транспортных артерий, где компания молодых ребят распевала песенки под гитару и так была поглощена своим пением, что, казалось, вовсе не замечала неодобрительных взглядов, которые прохожие бросали на их длинные гривы и излишне пеструю одежду.