Ленский Владимир Яковлевич
На пороге
Владимир Ленский
На пороге
I.
Алеше стало хуже. Ночью он бредил и метался в жару, дышал трудно и прерывисто и тяжело стонал. К нему подходили и наклонялись над его пылающим лицом мать, отец, сестра, -- он никого не узнавал, отстранял их руками и звал только какую-то Лелю:
-- Милая, дорогая Леля... Я же болен... я умираю... Разве ты не знаешь?..
Он приподнимался на локтях, озирался лихорадочно-горящими глазами и снова падал на подушку, и на его лбу появлялись крупные капли холодного пота...
Мать делала вид, что не знает, кто эта Леля, и не слышит, как Алеша ее зовёт; отец хмурился и в недоумении пожимал плечами, а семнадцатилетняя сестра Алеши, Сима, каждый раз, как он произносил это имя, вскидывала на отца и мать полные слез глаза и ждала, что их тронет, наконец, Алешино страдание и настойчивость его любви и они допустят к нему Лелю...
Эта Леля была вечным поводом к тяжелым сценам между Алешей и отцом и матерью, которые не могли простить ему этой, неприличной по их мнению, связи с девушкой-мещанкой, имевшей к тому же еще какое-то темное прошлое. Сцены были безобразны, дики, оканчивались слезами матери, упреками отца в неблагодарности и нервными рыданиями Алеши, убегавшего в свою комнату в мезонине, где Сима, обняв его, плакала вместе с ним, прижимаясь к его щеке мокрым от слез лицом.
Отказаться от Лели Алеша не мог. Он любил ее нежно и глубоко, как любят юноши в первый раз, и к этой его любви в большой доле примешивалось еще чувство жалости. Леля была маленькой и хрупкой девушкой, казалась бледным, беспомощным ребенком, которого на каждом шагу могли обидеть и заставить плакать. А для него не было ничего мучительнее, как представить ее обиженной, страдающей и плачущей. Это было выше его сил...
От Симы у Алеши не было никаких секретов, он так же просто рассказал ей о Леле и о своей к ней любви, как всегда рассказывал о своих занятиях и университетских товарищах. Сима захотела познакомиться с ней, и он, ни минуты не колеблясь, повел ее к Леле. Девушки быстро сошлись. Сима полюбила Лелю, как свою сестру, и не задумываясь над тем, что так огорчало и возмущало отца и мать, часто посещала ее, но делала это втайне от них, во избежание лишних разговоров. Когда же эти разговоры возникали -- она приводила родителей в ужас, горячо защищая брата и Лелю, выдвигая в защиту их любви такие рискованные аргументы, от которых сама краснела до слез...
Так продолжалось полгода, вплоть до того дня, когда Алеша, после одной такой сцены, вдруг закашлялся до потери сознания, и у него пошла горлом кровь. Это случилось осенью, в конце октября, и доктор запретил ему выходить из дому, а родители приняли все меры к тому, чтобы точно выполнить предписание врача. Таким образом, Алешу разлучили с Лелей, и это было для них очень тяжким испытанием. Правда, они деятельно переписывались, Сима носила ежедневно письма от него к ней и обратно, но это похоже было на то, что они как будто стояли с двух сторон над широкой, бездонной пропастью и в тоске и муке тщетно простирали друг к другу руки.
Между тем Алеше становилось все хуже. Он с каждым днем делался тоньше, желтее, прозрачнее, словно таял и гас; сильно горбился, слабел, ходил по комнатам, как тень, кашлял мучительно, часто, обливаясь холодным потом и выплевывая куски запекшейся крови, а лицо его заострялось и глаза западали все глубже...
Однажды утром он проснулся и хотел встать, но от слабости у него закружилась голова, и он упал на постель. С этого дня он уже не вставал с постели.
Доктор, входя к нему в комнату и глядя на него, становился серьезным и писал свои рецепты с таким видом, словно хотел сказать: это моя обязанность, но это совершенно не нужно, потому что никакое лекарство ему уже не поможет...
И все это понимали, но боялись признаться себе и друг другу. А Алеша ничего не знал, и жалко было на него смотреть, когда он говорил о том, что скоро выздоровеет и начнет усиленно заниматься, чтобы наверстать потерянное время. После таких разговоров с Алешей Сима приходила к Леле и заливалась слезами, а та, в отчаянии и муке, ходила по комнате, ломала пальцы и жаловалась на жестокость людей, которые не понимают, как ей необходимо быть около Алеши: ведь, это её право, данное ей его и её любовью, потому что она -- его и он -- её. Обессилев, она падала на постель и, зарывшись в подушки, рыдала горько и жалобно.
Она писала Алеше отчаянный письма, умоляя его настоять на их свидании, уверяя его, что она больше не может выносить разлуки с ним. Но Алеша, занятый мыслью о скором выздоровлении, утешал ее как мог, просил подождать и потерпеть и не приходить в их дом, где ее могли оскорбить и обидеть.