И в эту минуту дверь вдруг тихо открылась. Кто-то заглянул в комнату... Алеша поднял голову и слабо вскрикнул:
-- Леля!..
И как эхо из дверей ему откликнулся тонкий, рыдающий крик:
-- Алеша!..
Леля вбежала в комнату, сбрасывая на ходу пальто и шляпку, зацепила и дернула волосы, рассыпав их по плечам и спине. Рыдая и смеясь, она упала около кровати и прижималась головой, щеками, губами к лицу, груди, к руке Алеши, обнимала и привлекала его голову к своей груди, целовала рубашку на его плечах, постель, одеяло и все повторяла, истерично, безумно, в тяжком забвении безграничной радости и такого же безграничного горя:
-- Алеша... Алеша... Мой милый... Мой бедный...
Он гладил её волосы, плечи, лицо, дыша запахом снега, который она принесла с собой в волосах и в платье, и лицо его казалось лицом здорового и счастливого человека...
Старики переглянулись и молча вышли из комнаты. Сима тихо последовала за ними...
VI.
Они долго ласкали друг друга, забыв обо всем на свете, и как будто говорили ласками рук, глазами, прикосновениями губ. Им было так хорошо, радостно быть вместе, что в первую минуту, казалось, все горе как-то отошло в сторону и не мешало им наслаждаться созерцанием друг друга...
Потом, утомившись, Алеша взял лицо Лели в руки и, тихо поглаживая ладонями её нежные, разгоревшиеся от волнения, щеки, долго смотрел на нее, как будто искал в ней и хотел понять её жизнь за все то время, что он не видел ее. Она исхудала; маленькое личико её сделалось детски-узким и грустным, а карие ободки зрачков стали еще прозрачнее, и в них уже не мелькали золотые искорки, которые так радовали и веселили его весной и летом. Отчего они погасли? Должно быть, она много плакала, и слезы потушили их...
Леля ласково и радостно улыбалась ему, но за этой улыбкой Алеша чувствовал страх и боль за него. Ему страстно хотелось утешить и порадовать ее, проявить к ней всю теплоту своей любви и жалости, но спазмы сжимали горло и мешали говорить... Он только гладил её лицо руками и целовал её чистый белый лоб, тоненькие брови и глаза, которые она тихо закрывала, когда он прикасался к ним.
Он чувствовал губами длинные, мягкие ресницы и движение глазного яблока под тонким, нежным веком, и это, как и раньше, пробуждало в нем неутолимое желание слиться с ней, впитать, вобрать ее в себя, чтобы всегда чувствовать ее с собой нераздельно и полно; и рядом с этим желанием вставало мучение преждевременной смерти, страх потерять ее. Этот страх возрастал в нем с каждым мгновением и грозил заглушить, задавить все остальные чувства...
-- Ты не уйдешь? Ты будешь со мной, Леля?.. -- спрашивал он с тревогой и мольбой в глазах и брал её руки, платье, волосы своими худыми, дрожащими пальцами, которые от слабости ничего не могли удержать и бессильно падали на постель.
Леля кивала ему в ответ головой и не переставала улыбаться, как будто не видела его лица -- лица умирающего, не желая дать ему понять, что она знает все, что её сердце разрывается от жалости и горя за него и за себя.
-- Лелечка, бедная!.. -- вдруг вырвалось у него с коротким рыданием.
Он прижался лбом к её голове и тихо заплакал, обнимая её голову рукой. Он чувствовал под своими пальцами её мягкие, живые, волнистые волосы, которые он так любил гладить и целовать, опутывая себе ими лицо, -- и от этого ему хотелось еще больше, сильнее плакать. Он плакал, как дитя, захлебываясь слезами, всхлипывая и жалобно приговаривая:
-- Я умру, Леля... скоро умру... Я не понимаю этого... Как я могу умереть, когда... я так люблю тебя, так хочу быть с тобой!.. Если бы было кому сказать: не надо... не надо, чтобы я умер... я хочу жить, я еще не жил... дайте мне хоть немного пожить!.. Я убедил бы оставить меня, потому что с такой жаждой жизни, как у меня... страшно... страшно, Леля, и бессмысленно умирать!..
Он перестал плакать и, откинувшись на подушку, с страстной тоской продолжал:
-- Кому же сказать, Леля?.. Научи, кому сказать?.. Я чувствую вокруг себя стены, потолок, людей, всю землю и небо, и я одинок, как никогда не бывал в жизни. Я не знаю, кого просить и кто может помочь мне. Все ходят вокруг меня, смотрят на меня, видят, что мне худо, смертельно худо -- и оставляют меня одного умирать, когда я так хочу жить! И они становятся мне все больше далекими... я ухожу от них один, один... Никто не знает, никто не понимает, как это страшно и трудно -- умирать!.. Ах, Леля, главная мука в том, что и от тебя я уйду, совсем, совсем уйду и никогда тебя больше не увижу... Разве есть небо, разве есть Бог после этого? О, если Он есть!.. -- он поднял кулаки с мукой и злостью бессилья, готовый крикнуть хулу и проклятье...