Лысый человек горестно вздохнул и направился к двери. Я не выдержала, окликнула его:
— Простите, нас не представили, но я бы хотела…
Он обернулся, побагровел еще больше, надел огромные выпуклые очки.
— Кошмар! Близорукость минус двенадцать, я вас и не видел…
Он подбежал, вбивая свои туфли на высоких каблуках в пол, пожал мне руку. Кожа была сухая, теплая, кисть сильная, он даже показался мне симпатичным.
— Моя бывшая учительница, — сказала Лужина недовольным голосом. Ее попытка нас не знакомить не удалась.
— Крайне признателен, что навестили! Но что же мы стоим, прошу, кофе, чай? Я так рад новому человеку, иногда очень мучает одиночество, вы согласны, когда долго занимаешься…
Я поблагодарила, сказала, что опаздываю на уроки…
— Нет-нет, я вас не отпущу, это прелестно, что нас посетил интеллигентный человек. Такая неожиданность…
Он прикусил губу, цепко взял меня за локоть. Его макушка доставала до моего уха. И повел в кухню, поразившую меня своей траурностью. Преобладало два цвета — белый и черный. Диванчики, креслица были обтянуты черной кожей, кафель выложен в шахматном порядке белыми и черными плитками, кастрюли, навесные шкафы повторяли эти же сочетания цветов. Даже холодильник имел черные бока с белой дверцей. Только с потолка спускалась старинная трактирная лампа с розовым стеклом на толстых бронзовых цепях.
Странно, эффектно, артистично. Интересно, кто был у Лужиной дизайнером?
Профессор быстренько достал банку с растворимым кофе, алые кофейные чашки и после минутного глубокомысленного раздумья — сыр из холодильника.
— Сыр мой — ешьте спокойно…
— Я не боюсь, что меня отравят… — Шутка моя повисла в воздухе. Кажется, у профессора отсутствовало совершенно чувство юмора. Он диковато на меня покосился и налил в чашки кипяток, посыпав сверху растворимым кофе. Напиток получился цвета жидкого чая.
— Моя жена всегда была такой мороженой рыбой? — неожиданно спросил он, прихлебывая то, что назвал кофе.
— В школе она мечтала сыграть Изольду.
— Неужели читала? Чудеса! За три года в ее руках ни одной книги не было…
— У вас прекрасные вещи, картины…
— Да, хоть в этих обещаниях мадам не соврала. Правда, когда заманивала в свой агитпункт, сообщила, что все — родительское…
— Значит, этот интерьер не от ваших предков?
Он тоненько засмеялся.
— От моих дедов только микитра осталась да бабкин ткацкий станок, я ж с украинской деревни коло Чернигова…
Только сейчас мелькнул украинский акцент в его академически правильной речи, точно пенка на цельном молоке.
— Все сам, своими руками достиг, я ж после войны в город пришел босиком, как Ломоносов.
— И картины не ваши?
— Неужели вы в школе не знали, что моя жена — патологическая врунья? Если бы за ложь давали премии, она давно была бы нобелевским лауреатом… Мой вам совет — держитесь подальше… Да-да, не усмехайтесь…
— Но зачем тогда вы женились? — не выдержала я.
Он хитренько погрозил мне пальцем, усмехаясь половинкой губ:
— Влюбился…
Потом вскочил и быстренько пробежал к двери, заглянул за нее.
— Смешно, а я боюсь мадам. Она в начале нашего семейного альянса пригрозила пристукнуть меня в состоянии аффекта.
Я невольно улыбнулась.
— Сначала мне даже польстило. Такие страсти! Она умеет рыдать, как Тарасова в «Без вины виноватых».
Может быть, он — сумасшедший? Глаза бегали, лысая голова была в красных пятнах, он почесывался, бедная Лужина!
Я поблагодарила и пошла к двери. И тут раздались три звонка, один длинный, два коротких. Лужина пронеслась мимо, как ветер, открыла — и с роскошной коляской для двойни в передней возник Ланщиков.
Я сделала вид, что ожидала его увидеть, и попросила, чтобы он меня немного проводил.
Лужина укатила коляску, и мы вышли на площадку. Все-таки он сильно изменился. Исчезла легкость беседы, небрежная наглость, он суетился, ежился, точно постоянно готов был к удару.
— Почему ты врешь все время? — сказала я резко. — Неужели так легче жить?
Ланщиков усмехнулся. Кажется, мой вопрос напомнил ему школу, наши беседы.
— Зачем ты приходил ко мне?
— Дань сантиментам, как-никак любимая учительница…
— Вранье! Хотел что-то выведать по поводу Маруси Серегиной?
Настороженность мелькнула в его разноцветных глазах, он точно секунду прикидывал, в каких пределах можно отпустить мне дозу правды… Потом пожевал губами, как старик, и сказал таким тоном, что против воли я поверила в его искренность…