Три часа у меня ушли на тягостную беседу с Алевтиной Григорьевной, которая назвала сочинение Шутиковой аморальным, циничным, безыдейным. Я смотрела на ее большой рот, совершенно здоровые зубы и думала, что такие люди забальзамированы в своей убежденности.
— Зачем делать больно несчастливой девочке? — спросила я, исчерпав все аргументы.
Бесцветные глаза посмотрели на меня удивленно.
— Плодите поклонников Молчалиных?
— Лучше поклонников, чем самих Молчалиных…
— Вот-вот, она правильно написала, что их множество…
— Если правильно, то почему вы поставили ей двойку?
Алевтина Григорьевна подергала себя за золотую цепочку на шее и сказала тихо, холодно:
— Не тратьте слова, не переубедите. Я за свои принципы на костер пойду. А вот среди ваших учеников найдете ли хоть одного, о ком это можно было бы сказать?
Я вспомнила Стрепетова, Глинскую, Шутикову…
— Найдутся. Но способные думать раньше о других, а не только о себе и своих принципах. Другим рядом с ними жить теплее, светлее…
Я достала сочинение Шутиковой, открыла последнюю страницу и написала у нее на глазах, под ее заключением: «Сочинение дискуссионно. Требует классного диспута. За искренность и честность — 5». И расписалась.
Алевтина Григорьевна вздохнула, усмехнулась и тяжело вышла из учительской, сопровождаемая дребезжанием стекла в канцелярском шкафу.
В автобусе было тесно, меня прижали к чьей-то твердокаменной спине так, что мой нос почти уткнулся в светлую дубленку, а сумка надавила этому человеку под коленки, отчего он ерзал и переступал с места на место.
Все-таки хорошо, что у нас, у горожан, почти отсутствует обоняние, иначе в автобусе можно было бы задохнуться. Я попробовала пошевелиться, спина перед моим носом передернулась. Кто-то сделал замечание:
— Отзынь, папаша!
Голос показался мне знакомым.
— Молодой человек, вы невоспитанны.
— Уймите волнения страсти!
Беззлобно, равнодушно, напевно.
Справа освободилось место, началась передвижка, и снова ввинтился занудливый возглас:
— Безобразие! Оттолкнул меня, ни стыда ни совести, паразит…
Спины в дубленке передо мной уже не было. На освободившееся место, видимо, сел именно он, а скандалил с ним старик в потертой ушанке и ратиновом пальто. Перебранка продолжалась, накалялась, а окружающие отворачивались, скучающе и привычно.
— Папаша, не травмируйте свою нервную систему…
— Я тебе дам «папаша», да я таких…
— Напился, как не стыдно, в таком возрасте…
— Кто, я напился?! Да как он смеет, товарищи! — Голос старика завибрировал в поисках сочувствия, дряблое лицо побагровело, он тяжело задышал. Но временные жильцы автобуса делали вид, что уснули. — И за таких подонков мы жизнь отдавали…
— Помолчите, папаша, а то инфаркт тряхнет…
— Господи, и тут перебранка!
— Ох, эти пенсионеры! И чего их носит в часы «пик»…
— Пьяный, разве не видно!
Старику не сочувствовали.
— Может быть, вы все-таки уступите место старому человеку? — не выдержала я, хоть и закаялась вмешиваться в подобных ситуациях, грубость тут же обрушивалась на меня, миротворцев не терпели с древности.
— Господи! И когда это старье отомрет, как мамонты! — обладатель спины в дубленке повернул голову в мою сторону. И мы узнали друг друга. Лисицын побагровел и вскочил, уронив вязаный колпачок.
— Марина Владимировна! Сколько лет, сколько зим…
Старик проворно уселся на его место, продолжая бубнить:
— Перед бабой расшаркивается, а у нее ни стыда ни совести.
— Видали! — Лисицын усмехнулся. — Таких стоит жалеть?!
Лисицын покачивался надо мной, сытый, нагловатый и самоуверенный. Он поигрывал длинными глазами, и на его холодные взгляды ловились некоторые девушки, хотя взгляды были масленые, с ухмылочкой, а выпуклые яркие губы складывались в многозначительную гримасу.
— Извинись! — сказала я.
— Слушаюсь, ваш ученик всегда покорен любимой учительнице.
— Ах, так вы еще и учительница! Хорошо же вы их учили: не уважать старших, оскорблять заслуженных людей!
Старик сделал все, чтобы я остро пожалела о своем вмешательстве и поспешила к выходу, хотя мне надо было проехать еще две остановки. Лисицын вышел со мной, помог сойти, подав руку, а потом остановился, точно не сомневался, что я захочу с ним поговорить.
— Вас что-то интересует? — спросил он в лоб и стал закуривать, щелкая красивой зажигалкой. И вдруг я ее узнала, Марусину перламутровую зажигалку, она ею всегда хвастала.
Я отвела глаза, вспомнив, как Миша Серегин просил меня пригласить Лисицына на поминки, но его нельзя было нигде отыскать.
— Ты бы хоть телефон оставил, — сказала я, — авось придется снова делать прическу.
На секунду он помрачнел, вспомнив, как я приходила к нему в салон три года назад, но тут же оживился:
— Лучше я вам позвоню через месяц, пока у нас нет еще телефона.
— У нас?
— Ну, у моей последней жены. Мы построили трехкомнатный кооператив в Ясеневе, жене даже пришлось на общественных началах машинисткой поработать в правлении, чтоб от первого этажа избавиться…
— А кто она?
— Дочь одного деятеля… — он усмехнулся. — Такие жены нынче вместо крыльев…
— У тебя было две жены, я слышала, это которая?
— Ну, если у вас есть время, могу изложить трагикомические факты моей биографии. Первая фифа была с высшим образованием, дочь директора универмага. Выгоды минимальные, а сцены, скандалы… Даже дралась, я ходил весь исцарапанный, представляете?
Лисицын снял свой колпачок, и я заметила, как поредели его темные волосы.
— Вторая благоверная была «крысой», она всегда подходит «быку».
— При чем тут крыса?
Мое невежество его развеселило.
— Ай-ай, какая вы несовременная! Сейчас жен надо подбирать по гороскопу. Вот я — «бык», нас особенно любят «крысы». Я все вычислил, подобрал девчонку лет восемнадцати, работала курьером, по моим делам самая полезная профессия… Наш общий друг Ланщиков всегда советовал: «Живи со своим веком, но не будь его творением, служи своим современникам тем, в чем они нуждаются, а не тем, что хвалят и выпрашивают…»
— Жена была — заглядение, тихая, скромная, уборщица, прачка, рубашки стояли, так их крахмалила, свое место знала, только что с ложечки не кормила. Но через полгода домой шел как на каторгу, скукота, пустота, тупость. Ну я и смылся к мамочке под крылышко, правда, развод не оформлял, чтоб другие бабы не ловили…
Зачем он откровенничает? Почему не ведет себя, как три года назад, когда долго делал вид, что меня не узнал? А может быть, действительно иногда рождаются люди, лишенные нравственности, как бывают слепые от рождения?! В школе он считался слабохарактерным, Ланщиков водил тогда его на коротком поводке, помыкал им.
Лисицын снова посмотрел на часы.
— Вопросов больше нет? Моральный облик мой ясен?!
Он кивнул своим помпоном и ушел, ни разу не оглянувшись. А я все думала про Марусину зажигалку. Лисицын, видимо, часто бывал у нее в последние годы. Лечился от скуки?!