Граф Понятовский задрожал и испуганно взглянул на посланника. Густая краска залила его щёки, и глаза затуманились. Он собирался что-то ответить, но в этот момент на пороге дверей показался гофмейстер, чтобы проводить гостей в предназначенные для них комнаты.
III
Полную противоположность весёлой жизни великокняжеской четы в Ораниенбауме представляла жизнь императрицы Елизаветы Петровны в Петергофе. Она проводила время почти в полном уединении, в великолепном Петергофском дворце, обращавшем внимание иностранцев своей красотой. Огромные окна высоких комнат выходили прямо на море и доставляли много света и воздуха. Но лучше всего были парки, окружавшие дворец. Множество беседок, гротов и фонтанов придавало сказочный характер этому уголку. В нижнем парке помещались павильоны «Марли» и «Монплезир» — две маленькие дачки во французском стиле. Их внутренняя отделка была ещё лучше, чем в большом дворце. В одном из этих зданий проводила лето императрица Елизавета Петровна.
Широкая стеклянная дверь, выходившая на террасу, была открыта. Из этой комнаты видно было море, блестевшее под светом солнечных лучей. По другую сторону тянулся ряд деревьев; среди свежей весенней зелени сверкала струя воды фонтана, с лёгким шумом спадавшая в широкий мраморный бассейн. Полнейшая тишина царствовала вокруг. Только чириканье птиц и слабый плеск воды нарушали эту тишину; по временам этим звукам примешивалось бряцанье оружия часовых, стоявших не только у ворот парка, но и при повороте каждой аллеи. Вдоль берега моря то и дело выступала группа измайловцев, стороживших покой своей императрицы. Вход к Елизавете Петровне строго воспрещался всем посторонним лицам; для того чтобы проникнуть во дворец, требовалось специальное разрешение, подписанное самой императрицей.
Около стеклянной двери на широкой шёлковой оттоманке лежала Елизавета Петровна. Хотя ей было в го время всего сорок восемь лет, но она казалась гораздо старше. Длинный шёлковый капот тёмно-синего циста, с высоким воротником, скрывал слишком расплывшееся, потерявшее красоту форм тело. Лицо императрицы было измято, сильно располнело и только правильный нос и гладкий белый лоб свидетельствовали о бывшей привлекательности императрицы. Потускневшие глаза были окружены широкими синими кругами, а отвислые губы обнажали ряд пожелтевших, искрошившихся зубов. Нездоровый румянец то приливал пятнами к щекам, то снова исчезал. Густые и мягкие волосы сильно поседели и были свёрнуты на затылке простым узлом.
Императрица лежала на мягких подушках, беспомощно опустив руки на колени, и недовольным, почти враждебным взглядом смотрела на сверкавшее море, на молодую, свежую зелень. Возле оттоманки стоял маленький столик, сервированный для завтрака. Из золотых кастрюль доносился аппетитный запах тонких блюд. Хрустальный графин был наполнен дорогим венгерским вином, присланным русской императрице в подарок венгерской королевой. Но Елизавета Петровна не прикасалась к еде и только вино в графине постепенно уменьшалось. Императрица снова взяла в руки гранёный стаканчик, наполнила его густой золотистой жидкостью и залпом опорожнила. На одно мгновение её глаза оживились и затем снова померкли.
— Нет, нет, — прошептала императрица глухим, несколько хрипловатым голосом, — ничего не помогает. Меня уверяли, что блеск солнца — ничто в сравнении с чудодейственной живительной силой этой влаги, что она возвращает молодость, волнует кровь, а на меня она действует так же, как вода. Моя кровь всё больше и больше леденеет под влиянием старости, и никакое вино не в состоянии согреть её. Да, да, — мрачно продолжала императрица, — эта неумолимая, жестокая змея, именуемая старостью, незаметно подкрадывается к человеку. Она обвивается вокруг него, поднимается всё выше и выше, пока её жало не нанесёт смертельной раны сильно бьющемуся сердцу, переполненному надеждой. Как прекрасен Божий мир! — продолжала Елизавета Петровна, глядя из окна на расстилавшуюся пред ней картину. — Как хорошо сознавать, что ты владеешь всем этим великолепием, можешь всем и всеми распоряжаться, а над тобой нет никого, — ты выше всех.
Императрица вспомнила, как мечтала об этом моменте, как жадно пользовалась преимуществом власти.
— Затем наступает старость, — продолжала вслух свои думы Елизавета Петровна, — самый злейший, беспощадный враг человека, и отнимает всё. Старость — это бессилие, зависимость, унижение. А вы все, — вдруг воскликнула она, с диким огнём в глазах, с гневной краской на лице, — а вы все, пресмыкающиеся предо мной, следящие за мановением моей руки, вы видите, что могучая длань старости уже легла на голову вашей императрицы; вы знаете, что за старостью следует смерть, и уже считаете дни моей жизни. Заискивающими глазами вы смотрите на того, кто придёт мне на смену. Блеск моей благосклонности потускнел, вы даже избегаете её, так как моё расположение может повредить вам во мнении будущего властелина. Даже мой гнев с каждым днём теряет свою силу. Человеку, потерпевшему от него, ведь недолго придётся страдать; зато, благодаря моему гневу, он может заслужить особенную милость у моего наследника. Я, конечно, могла бы уничтожить наследника, — с жестокой улыбкой продолжала думать Елизавета, — одним мановением руки, я могла бы вернуть его на прежнюю низкую ступень, но к чему послужило бы это? Разве что-нибудь изменилось бы, если бы на его месте был другой? Низменная толпа также угодничала бы пред каждым новым наследником престола. О, как печальна судьба человека! — с отчаянием воскликнула императрица, крепко сжимая руки. — К чему трон, к чему корона, если самый могучий властелин бессилен против закона природы? Я могу возвысить стоящего на самой последней ступени, могу низвергнуть самое высокопоставленное лицо, но великий князь с каждым днём становится сильнее меня. А за спиной великого князя стоит Екатерина и толпа угодников уже возлагает на неё большие надежды. Я вижу её насквозь, эту Екатерину: она умна, коварна и у неё огромное преимущество, а именно то, что она — мать. Если она будет императрицей, то будущий наследник — её родной сын. Как тяжело стоять так лицом к лицу со старостью! — продолжала думать Елизавета со слезами на глазах. — И чувствовать себя пред ней такой же бессильной, как последний нищий. О, если бы мы могли сохранить, по крайней мере, иллюзию молодости, не дающую возможности думать о завтрашнем дне и видеть пропасть под своими ногами! Я отдала бы половину своего богатства и могущества тому, кто мог бы освободить меня от этой постепенно обвивающейся вокруг меня змеи-старости.