— Суд Божий! — произнёс глубоко взволнованный Пассек. — Вы останьтесь у трупа, — обратился он к адъютанту, — а я отправлюсь к государыне, чтобы дать ей отчёт в своей поездке. Она пошлёт вам приказ, что делать дальше.
Он вышел из комнаты, сел в свою повозку и поехал по дороге в Петербург.
LII
После того как Елизавета Петровна отправила Пассека в главную квартиру фельдмаршала, над Петербургом навис целый ряд дней болезненной неизвестности. Императрица продолжала безвыходно оставаться в своих апартаментах; канцлер, в руках которого находились все нити высшей русской политики, тоже ни на минуту не покидал своего дворца под тем предлогом, что его удерживают в постели его лета и слабое здоровье. Посланников иностранных держав, целой толпой добивавшихся его аудиенции, он направлял к вице-канцлеру графу Воронцову; поэтому все дипломатические сообщения, прежде чем достичь ушей государыни, должны были совершить путешествие от графа Воронцова к Бестужеву, а от последнего — к обер-камергеру, графу Ивану Ивановичу Шувалову. Но этот путь таил в себе массу преград и проволочек, и иностранным дипломатам приходилось убеждаться в том, что их сообщения и доклады оставались без ответа; это обстоятельство, конечно, не только оскорбляло их самолюбие, но и вызывало нарекания со стороны аккредитовавших их дворов, приписывавших всю вину за промедление их собственной небрежности. Таким образом, как дипломатия, так и всё петербургское общество были лишены какой бы то ни было возможности быть осведомлёнными о намерениях или хотя бы настроении государыни и судить о возможных политических комбинациях. Благодаря этому ежедневно возраставшие неуверенность и беспокойство вызывали всё большее недоверие между людьми и прежде оживлённая императорская резиденция казалась теперь точно вымершей.
Великий князь совершенно переменился. Его обычные опасливость и беспокойство сменились выражением мрачной решимости; он показывался теперь в небольшом кругу своего двора лишь к обеду, свою супругу приветствовал беглым наклонением головы, никогда не обращался к ней с разговором, на её замечания отвечал насмешливыми выходками или попросту оскорбительными восклицаниями, направленными, правда, не прямо против неё, но носившими такой характер, что всякий мог понять, куда они метят. Наоборот, Елизавету Романовну Воронцову Пётр Фёдорович приветствовал с исключительным вниманием: целовал ей — честь, не слыханная в русском придворном этикете, — при входе руку, приглашал садиться за обедом рядом с собой, угощал собственным вином и разговаривал почти исключительно с ней одной, не обращая внимания на общую беседу. К ужину он теперь не выходил, а собирал по вечерам у себя голштинских офицеров и совершенно открыто, через камердинера, приглашал туда графиню Воронцову, прося её оказать своим присутствием честь его гостям.
Кроме дежурных фрейлин, во дворце не показывался никто из придворного общества; граф Понятовский, показавшийся было раз, был удалён по приказу великого князя. Екатерина Алексеевна оставалась теперь почти всё время одна, так как все фрейлины, кроме тех случаев, когда она приказывала им явиться, боязливо держались в стороне от неё и предпочитали общество Елизаветы Воронцовой; все они были убеждены, что великий князь не рискнул бы так оскорблять свою супругу, не будучи уверен в том, что последняя находится в опале у государыни. Стало также известным, что Пётр Фёдорович на своих вечерних собраниях называл графиню Воронцову «жёнушкой» и высказывал уверенность стать скоро свободным и отослать назад в Германию «лукавую иностранку».
Одна великая княгиня, казалось, не замечала ничего. За столом она вела весёлую и непринуждённую беседу и оставалась глуха ко всем оскорбительным выпадам супруга. Ей ежедневно приносили книги из императорской библиотеки, и, судя по её замечаниям за столом, она, должно быть, много читала, сидя в своей комнате в часы уединения. Никто не мог угадать, что делается у неё на душе; около неё почти весь день находилась одна лишь горничная, которая даже спала около её кровати. Эта горничная могла видеть, как Екатерина Алексеевна мрачно расхаживает по своей комнате; её глаза были частенько красны от слёз, доказывавших, что в полном одиночестве не выдерживает и гордое самообладание великой княгини.
Был отдан строгий приказ, чтобы никто из дежурных по наступлении темноты не смел покидать Зимний дворец, и часовые получили приказание арестовывать всякого, кто показался бы в каком-либо из коридоров, и вести его к коменданту дворца. Лишь с великим трудом графу Понятовскому удалось доставить через горничную записку великой княгине. Он уведомил её, что граф Бестужев советует ей молчать, что бы ни случилось, что теперь настало время прикинуться мёртвым, что он скоро добудет поводья, ускользнувшие было из его рук, и отомстить за все опасности, грозившие теперь великой княгине.