— Я требовал помилования, — негромко начал Тенрик.
— Ну и дурак, — отозвался Шейн. — Охота была позориться!
— Мне не впервой, — горько усмехнулся Тенрик. — Ты не привык благодарить за помощь, верно?
— Помощь? Да ты болтался между Севером и женой, как дерьмо, и никто не знал, что ты выкинешь завтра! Будь ты врагом — я бы убил тебя и захватил замок. Будь ты другом — правили бы вместе и Империя обломала бы о нас зубы!
— Вместе? Да ты пирогом поделиться не мог, не то что Севером!
Тенрик прикусил язык. Выдумал тоже ругаться с братом! Нашёл время! Но боги, отчего с ним так невыносимо тяжело? Был ли хоть раз, когда они поговорили по-человечески, без насмешек и пустых обид?
— Верно, — ухмыльнулся Шейн. — Я б не поделился. Но хоть знал бы, чего от тебя ждать. Ну да поделом тебе! Теперь ты — дважды предатель! Обо мне сложат песню, а о тебе — нет!
Только дурак завидует осуждённому, но всё ж немногие так держались бы перед казнью, как Шейн. Тенрик точно не смог бы. Судьба жестоко посмеялась над ним, заставив первым выйти из материнского чрева. Тенрик ощутил зависть и одновременно жгучий стыд за неё. Брат снова хорошо устроился. Уйдёт за Грань, а он, Тенрик, останется смотреть, как Эйлин крутит хвостом перед графом и как граф и выскочка-сотник хозяйничают в замке. Примет ненавистный титул, за который заплатил семьёй и честью.
Впрочем, чего было ждать от южан, если родной брат смотрел на него свысока. Даже сейчас. И не было слов, чтобы объяснить, сколько Тенрик для него сделал. И всегда мало, всегда не то!
Он снова зажмурился, прогоняя вскипевшую обиду.
— Я тебе кое-что принёс. Шею только не тяни, чтобы не приметили.
Осторожно, чтобы движения не были видны со спины, Тенрик извлёк из складок одежды кожаный мешочек величиной с детский кулак. Внутри шуршали сухие ягоды.
— Ландыш, волчье лыко и северный борец. Прижился на родительском кургане, представляешь?
Шейн не повернулся, но скосил глаза, и его лицо оживилось.
— Ты всегда был заботливым братом, — усмехнулся он.
Мать смогла избавить отца и сестру от надругательств и мучительной, позорной смерти. Тенрик сделает то же для Шейна. Он принес ему дар, который наконец будет принят. Через себя переступил — в который раз! — но принёс.
— Встань-ка сюда, к окну! — бросил вдруг Шейн. — Слышишь? Люди приходят каждый день. Стража гоняет их, а они всё равно приходят. Я уже легенда, брат. Жив только для дураков вроде вас с Дарвелом. А теперь скажи, могу я принять смерть втайне от всех? Могу не покрасоваться напоследок? А, что я. Тебе не понять. Ты как жил серо и скучно, так и помрёшь.
— Они… хотят, чтобы я держал меч, — беспомощно прошептал Тенрик.
— Ах вот оно что. Что ж, если моя смерть заставит тебя взяться за оружие, она точно будет не напрасной.
— Я не мать. Я не смогу…
— Она так и не увидела, как я проиграл. — Шейн устремил взгляд сквозь решётку, и Тенрик готов был поклясться, что он снова видел последнее прощание с матерью. — Умерла, думая, что я спасся и буду тихо-мирно жить в убежище. В её памяти я остался победителем. Как думаешь, стоило ради этого бросить своих людей в разгар боя?
— Она не пожалела жизни ради тебя, — сказал Тенрик, пряча упрёк.
— О да, она любила меня больше вас всех, — ухмыльнулся Шейн. — Знаешь что, братец? Сделай хоть что-то, чтобы тебя запомнили, как Эслинга. Только возьми пару уроков у Дарвела — ты ж в жизни не резал никого, кроме овец. И это, расскажи детям, что у тебя был брат и он умер достойно, ну как нам рассказывали про всяких героев. А теперь убирайся, пока не раскис! И отраву забери!
— Завтра тебе отрубят голову всем на потеху, — выговорил Тенрик. — И Эйлин там будет, и граф, все! Они убьют тебя и пойдут пировать и радоваться.
— И ты первым поднимешь кубок, не так ли? Ты хотел мир на Севере — получи же!
— Не хотел! Не такой ценой!
— Другой не бывает. Я свою заплачу сполна.
Тенрик опомнился только у конюшни. Как он покинул камеру, как прошёл через охрану — не помнил. Бесполезный мешочек с ягодами по-прежнему лежал за пазухой.
В конюшне было пусто, лошадей выгнали пастись. Тенрик разворошил носком сапога кучу навоза и высыпал туда ягоды. Самое место для его даров брату. Снова он не угадал. И снова ноша была слишком тяжела.
Теперь уже всё, поздно. Никогда им не понять друг друга. Шейну — легенды, Тенрику — позорная, неподъёмная жизнь. Сам бы сожрал отраву, только тогда Шейна добьёт проклятый сотник… Перегородка хрустнула, когда Тенрик уткнулся в неё лбом и до крови закусил губу. Никогда он не поднимет меч на брата, никогда, даже ради собственной жизни. Даже на благо Севера. Но как быть, если брат сам попросил?..
***
День Первых плодов — одно название. Не было на Севере никаких плодов, даже в лесу брать было нечего. Имперское зерно теперь ждали к осеннему равноденствию, и ярмарка была бедная. Ни тебе ярких палаток, ни артистов, ни музыки. Меняют тихонько шкуры на овечий молодняк или горшки и всё. Ерунда, а не ярмарка.
Однако сегодня на пустоши яблоку было негде упасть. Посмотреть на казнь Шейна Эслинга пришли со всей округи.
Ардерик стоял на краю помоста, опершись на меч. Стоило проваляться без памяти неделю дороги и потом ещё две ради этого дня, пусть его и позвали для страховки. Граф всё темнил, болтал, будто заставит барона самого свершить казнь. Чушь. Элеонора и то справится лучше. Ардерик покосился на неё, сидящую в глубоком кресле на краю помоста. Обменялся взглядами, чуть улыбнулся. Вот теперь всё было правильно: баронесса и воин, положивший к её ногам победу. И плевать, что Элеонора носит его ребёнка. Ардерик мог трижды помереть по дороге, и сына точно воспитали бы без него. Пусть забирает подарочек. Ардерик слишком много заплатил за победу, чтобы жалеть ещё и об этом.
В глубине помоста переминался барон. Ардерик видел его краем глаза, когда поворачивался к Элеоноре, и давил желчную усмешку. Барон стоял бледный, потерянный. Дарвел держал его меч и что-то приговаривал на ухо, не то утешая, не то наставляя.
Оллард невозмутимо разворачивал приговор. Преступления Шейна заняли три листа, ещё половину — императорские титулы. Ардерик косился на исписанные вычурными буквами страницы. А вдруг там помилование? Кто его знает, этого графа. Или он обманул лишь в том, что казнь должен был совершить барон?
Толпа зашевелилась, загомонила. Распахнулись ворота замка, оттуда выехала телега с клеткой. Ардерик следил, как она движется сквозь толпу, как люди рвутся к клетке, а охрана отгоняет их сперва криками, затем плетьми. Когда император вернёт земли — а теперь уж точно вернёт — надо выделить Верену акров десять, не меньше, за то, что не добил рыжего гада, да ещё доставил в целости и сохранности. Ну, почти.
Шейн поднялся на помост сам. Голова гордо поднята, взгляд дерзкий, с вызовом. Оглядел беснующуюся толпу и ехидно улыбнулся. По знаку Олларда Ардерик перерезал верёвку на его руках, и сзади немедленно щёлкнули взведённые арбалеты. Пожелай рыжий дурень выкинуть что-то напоследок — не успеет.
Пока Оллард зачитывал приговор, Шейн отвёл взгляд и устремил его на север, где высился родительский курган и где-то за горами пустовала Бор-Линге. Вот же нахал! Но держится хорошо, этого не отнять.
— Слово обвиняемому, — объявил Оллард, сворачивая пергамент.
Шейн шагнул к краю помоста. Первые ряды притихли, но по задним прокатился гул: переспрашивали, сказал пленник что-то или ещё нет. Трижды Шейн открывал рот и трижды его слова тонули в шуме.
— Я всё сказал! — выкрикнул наконец Шейн. Он говорил резко, отрывисто, чтобы его слышали все. — На том пиру! Неженки, трусы, бабы — вот каковы хозяева Севера! Владейте и подавитесь!
Внизу снова поднялся гам — слова передавали назад. Шейн махнул рукой и повернулся к Элеоноре.
— Сделай из моего черепа чернильницу, цветочек, — ласково сказал он. — Пригодится, когда будешь жаловаться родне на наш скудный край.
— Этот край расцветёт без тебя. — Элеонора обольстительно улыбнулась. — Я сделаю не чернильницу, а ночную вазу. И не дам тебе покоя даже после смерти.