Если бы Такко знал, он бы тоже что-нибудь придумал. Быть может, зря Оллард видел в баронессе врага? Быть может, и правда осеннее безумие толкнуло на ненужный шаг?
— Я знаю, что он отдал тебе родовой меч. Он доверял тебе и мне больше, чем кому-либо. Я вижу, как тяжело тебе хранить память о его последних мгновениях. Поделись, и я помогу — в память о нашем общем наставнике.
Такко разглядывал её руки, сложенные на узорчатом поясе, и едва ли не впервые в жизни благоразумие брало верх над жаждой приключений. Баронесса не ошиблась насчёт тяжёлой ноши. Сейчас солгать несложно, но что будет потом?
Письмо за пазухой было опасно, как трещина в подземных плитах или забытая шахта. Пройдёт шестнадцать лет — и тряхнёт так, что мало не покажется никому. Деньги, земли, власть — всё закрутится вихрем, и Такко окажется в его сердцевине. И близнецы — вместо того, чтобы тихо-мирно править родным Севером.
Как много зависит от того, в чьих руках окажется письмо!
Бумаги за пазухой щекотнули пальцы, когда Такко осторожно вытащил их и вложил в протянувшуюся руку. Баронесса вцепилась, впилась в строки, вскинулась недоверчиво:
— Завещание, рекомендации… И всё?
Такко кивнул. Письмо о наследниках по-прежнему упиралось в ребро, и его он не отдаст, даже если баронесса прикажет. Даже если позовёт всю стражу замка. Но она не позовёт — мысль, как увести подозрения, легла плотно пригнанной деталью.
— Маркграф хотел что-то сказать мне перед смертью. Но не успел. Только вручил родовой меч и… Теперь я не знаю, что делать. — Он нахмурился и взглянул баронессе в глаза. — Он устроил мою судьбу, оставил средства, он всегда хотел, чтобы я учился… но меч?
— Не имею представления, зачем он отдал его тебе, — пожала плечами Элеонора. — Он не оставил распоряжений?
— Только это, — Такко кивнул на бумаги в её руках. — Господин канцлер тоже ничего не нашёл. Я догадываюсь, как надо поступить — когда всё уляжется, перевезти прах маркграфа в родовую усыпальницу и положить меч в гробницу. Я почту за честь сделать это. Но мне не даёт покоя, что он хотел мне сказать. Ведь иначе меч забрал бы господин канцлер, он достойнее… а я… такую честь оказывают только наследникам, верно?
Лицо баронессы просветлело, даже плечи расслабились, опустились.
— Я ценю твою честность и отвечу тем же. Я давно заметила, что вы ближе друг к другу, чем наставник и ученик. Но если бы маркграф пожелал передать тебе своё имя, он бы составил соответствующие бумаги. Поэтому мой тебе совет: гони сомнения прочь. Ты хорошо придумал с мечом, это благородное намерение. Не сомневаюсь, тебе удастся его выполнить.
Такко поклонился в знак благодарности, а когда выпрямился, о баронессе напоминал только тонкий запах духов. Сердце стучало; он ввязался в игру, которая ему была не по силам. Но определённо стоила того, чтобы попробовать разобраться в ходах. Родовой меч обретёт своё место, и отнюдь не в усыпальнице. А кто из близнецов возьмёт его, укажет время.
Такко оставил у Ривелена все вещи, кроме бумаг и двух бутылок вина из потайного маркграфского шкафа. С таким набором можно было пойти только в одно место, и он зашагал по пустоши, беззвучно молясь, чтобы Верен был у себя и свободен.
Верен понял без слов — послал кого-то предупредить Ардерика и Бригитту, другого отправил за бочонком эля.
— Барону титул и без нас дадут. На могилу пойдём, да?
Такко мотнул головой, вздрогнул. После маркграфских покоев, пусть и разграбленных, после живого и искреннего письма идти на могилу хотелось меньше всего.
— Давай к Шейну на курган. Оттуда и праздник увидим.
Замковый двор с холма было видно плохо, только верхний стол. Слуги сновали с полными блюдами и кувшинами. Такко тоже откупорил обе бутылки, одну протянул Верену. Стекло звякнуло, на руки пролилась багровая жидкость. Такко отхлебнул большой глоток и наконец рассказал Верену всё, что носил в себе этот год — о подкинутом серебре и суде, тайных ходах и механизмах, об Агнет и белых лепестках. Умолчал лишь об убийствах — это другу знать не следовало. Верен сперва пытался переспрашивать, потом лишь сидел с круглыми глазами да наполнял пустеющие бутылки элем.
Когда Такко закончил, в замке зажгли праздничные огни. Ударил колокол. Барон встал и поднял рог высоко над головой.
***
Едва увернувшись от слуг с огромными подносами, Ардерик вошёл в замок и почти сразу услышал на лестнице голос Элеоноры:
— Я девять лет управлялась без советника, господин Ривелен. Зря беспокоитесь.
Ответ канцлера было не разобрать, слышался только увещевающий бубнёж.
— Тенрик ценит чужие жизни, — возражала Элеонора. — Годен только голубям… я хотела сказать, он жалел даже голубей, павших от мора. И он далёк от северных заблуждений. Его скорбь не перейдёт в месть. О, Ардерик! Рада вас видеть. Вы сегодня один? Вашему оруженосцу не оторваться от молодой жены?
— Верен помогает другу скорбеть по маркграфу. Я выдал парням меру эля и не жду их до завтрашнего дня.
— Главное чтобы эта милая попойка не задержала наш отъезд, — буркнул Ривелен. — Не хватало застрять где-нибудь у Северного Предела.
— До снегопадов ещё долго, — успокоила Элеонора. — Дайте мальчику оплакать утрату. Простите, господа, я должна вас оставить. У меня разговор к Дугальду Лиамскому. Наши соседи, как всегда, привезли эль, и надо успеть, пока почтенный Дугальд способен отличить меня от сосны.
Ривелен тоже удалился. Ардерик проводил его пренебрежительным взглядом. В воздухе витала тревога, и канцлер даже не пытался её скрывать. И боялся он — смешно сказать! — Эслинга.
После вчерашней схватки барон из презираемого всеми увальня превратился в скрытую угрозу. За этот год у него отняли жену, семью, замок, власть. Наследников, наконец. От такого у любого лопнет терпение, даже у Тенрика Эслинга.
Намётанный взгляд выцеплял кольчуги под одеждами столичных воинов. Лиамцы тащили к столу рыбу и катили неизменные бочки, но и в их взглядах мелькала настороженность. Ардерик огладил рукоять меча. Если судьба даст шанс сделать Элеонору вдовой, он им воспользуется.
***
Южане были везде; таились в нишах коридоров, за зубцами стен, в дверных проёмах. Двор Эслинге будто стал тюремным двором, за которым следили надзиратели. Тенрик стоял в тени конюшни, точь-в-точь как зимой стоял в нише холла. Смотрел, как готовят столы к его торжеству, и чувствовал себя лишним.
Распоряжалась снова Эйлин, разряженная, бесстыжая. Тенрик уже привык видеть её под руку то с одним, то с другим. Сперва крутила хвостом перед сотником, потом взялась за графа, а только того похоронили — уже вьётся вокруг канцлера. И как он раньше не видел, на ком женат?
Теперь уже поздно что-то менять. Не удастся ни развестись с ней, ни оспорить наследников — весь замок будет свидетельствовать, что он был с ней в положенный срок. Ничего не сделать. Сам виноват, сам привёз в дом жадную змею, сам позволил расколоть семью, а после казнить брата. И не отомстил. Никчемный, ненужный.
Брат был прав и правы были родители: присягать Империи было ошибкой. Теперь забияку Шейна сменила жадина Эйлин, и если за братом стояла лишь ошалелая шайка, то эта привела за собой толпу ненасытных южан.
Дул северный ветер, и столы накрыли во дворе, под защитой стен. Вокруг расставили жаровни, разложили костры в железных корзинах. За верхним столом трещали не переставая:
— За гагачий пух весной давали по золотой марке…
— И то с гусиным перемешали!
— Аптекари тюлений жир с руками оторвут!
— А сушёную медвежью печень! В порошок её и продавать по грану!
Только и разговоров было, что о загадочных морских землях и их несметных богатствах. Тенрик зря тешился надеждой, что союз с Империей даст мир. Вышло только хуже. Шейн всего лишь жёг поля и угонял коз, а эти решили выдоить Север досуха.