Впрочем, сегодня все усердно грелись изнутри: столы ломились от жареного и копчёного, а в кубках и рогах не переводился крепкий эль. Под фонарём уже собрались человек по пятнадцать имперских и северных воинов. Разгорячённые элем, они спорили и хвалились мечами и стрелами. Верен немного послушал и нахмурился: хоть время и военное, а зря парням оставили оружие на праздник.
— Я белке в глаз попаду с тридцати шагов! — хвалился парнишка из лиамцев, сжимая тугой лук. — А оленя завалю с пятидесяти!
— Ой уж с пятидесяти! — возражал имперский воин, поглаживая арбалет. — А за двести шагов не хочешь? И оленя завалю, и белку, да хоть медведя!..
— Нет лучше лука, — упорно повторял северянин. Имперцы отозвались дружным хохотом:
— Долго ли твой лук проживёт на морозе? Чуть натянешь, он и лопнет! Что, испытаем, кто дальше закинет стрелу, а?
Слишком хмурился лиамский лучник, слишком открыто смеялся имперский стрелок, так что Верен на всякий случай прикинул, как разнимать драчунов, если что. Упусти миг — и сцепятся все, позабыв, что собрались здесь ради общего врага.
— Да разве ж кто равняет арбалет с охотничьим луком? — знакомый негодующий голос перекрыл гомон. Даже если бы Верен потерял способность различать голоса, догадался бы, кто уверенно проталкивался через толпу парней на голову выше себя. — Из такого только куропаток стрелять! Я тебе сейчас покажу, как бьёт хороший боевой лук! Спорим на серебро, перекину стрелу через двор?
Такко, встрёпанный, раскрасневшийся, на ходу вынимал стрелу из наспех привешенного колчана. Улыбка искривила губы Верена против воли: наконец-то перед ним был привычный Такко, с отросшими вихрами и совершенно шальным выражением лица. Словно не было последних месяцев, недомолвок и глупых ссор. Но что-то изменилось — неуловимо, но отчётливо, и Верен никак не мог подметить, что именно.
Такко тем временем вышел на свет, раздражённо отбрасывая назад съехавший колчан. За его спиной взметнулась длинная тёмная тень, и картинка наконец сложилась: изменился не Такко, а то, как смотрели на него собравшиеся вокруг. Как на человека, за чьей спиной в любой момент может вырасти другой: могущественный, непредсказуемый и потому опасный.
Впрочем, Оллард остался в зале, а здесь кровь горячили эль и мороз, и на лицах собравшихся читались азарт с долей пренебрежения. Арбалетчик усмехнулся, окинул Такко взглядом:
— Да что толку, если и перекинешь? Я с арбалета в медный грош попаду, а ты мимо бревна промажешь!
— Кто промажет? Я промажу? Иди, лепи грош вон на ту стену, я попаду!
— Серебро у тебя лишнее, что ли? Или граф жалования отсыпал?
— Грош лепи, говорю! — Такко уже держал стрелу на тетиве. — Или в кошеле пусто?
Арбалетчик не спешил тянуться к кошелю, но в толпе слышался тихий перезвон монет: кто-то уже ставил медяки и тонкие серебряные монеты, надеясь потешить себя не только чужим поединком, но и небольшим выигрышем.
— Ещё монету портить! — подумав, заключил арбалетчик. — По вон тому фонарю будем стрелять!
Наблюдавшие потеснились, образовав тесный полукруг. Лук и арбалет взлетели одновременно; стекло громко треснуло и фонарь, висевший на воротах в сотне шагов, погас, сбитый сразу двумя стрелами.
— Видал? — Такко разве что не приплясывал на месте, вытаскивая следующую стрелу. — Давай теперь на двести шагов! А пока ты будешь перезаряжать, я ещё три стрелы всажу!
За двести шагов друг мог и промазать, это Верен знал точно, и шагнул вперёд. Напрасно: поединок прервал Дарвел, которого, похоже, вытащили из-за праздничного стола, оттого он и был непривычно зол:
— Сдурели, что ли, через двор стрелять? А вдруг кто пошёл бы? Завтра протрезвеете, да по светлому времени ступайте на пустошь и там дёргайте тетивы хоть до ночи, если дёргать больше нечего! Ещё чего выдумали!
Зрители нехотя расходились, завязывая кошели. Такко всё торчал под фонарём, вертя в пальцах стрелу. Верен колебался недолго: будь Такко хоть родным сыном его величества, пока он сам не скажет держаться подальше, Верен и не подумает верить слухам. Он приблизился к другу, перешагнув длинную тень, тронул его за плечо и подтолкнул из людского полукруга.
— Задира ты, — сказал он, как говорил сотни раз, вытаскивая друга из трактирных поединков и споров. — Куда полез против арбалета?
— Я бы его обставил, — уверенно заявил Такко. — У меня перья новые, так летят, что залюбуешься! — Он спрятал наконец стрелу, оглянулся трезвеющим взглядом вокруг, на Верена, и выпалил: — Ты… слушай, прости меня. Я тогда… как дурак на тебя кинулся… дурак и есть! Прости.
— Оба дураки, — улыбнулся Верен. Всё оказалось так просто. Два слова — и стена молчания рухнула. И чтобы сокрушить её окончательно, Верен добавил: — Я тоже хорош. Не понял, что ты герба испугался. Что там у вас случилось, расскажи.
Такко пожал плечами:
— Да ничего. Говорю же, я дурак. Маркграф мне тогда заплатил — ну, помнишь, за лук — и предложил ещё остаться. Я подождал, пока снова заплатит, и ушёл, не спросившись. Ну и боялся, что он обиделся и, чего доброго, обвинит, что я его обокрал.
— И правда дурак. А чего не спросился-то? Зачем сбежал?
— Думал, маркграф не отпустит. Он мне работу до весны расписал. Я когда герб увидел, совсем не знал, что делать. Теперь-то знаю, что он приехал по другому делу, а тогда перепугался.
— Ерунда какая-то, — покачал головой Верен. — Мне-то почему не рассказал?
— А чего было рассказывать? Ты бы только посмеялся. И правильно сделал бы.
Разговор снова не клеился. Стена никуда не исчезла, разве что обрела окна. Нужно было задать прямой вопрос, но Верен не знал, как лучше спросить, да и знал ли сам Такко правильный ответ?..
Неловкое молчание разрушила Грета, выскользнувшая на улицу с двумя пустыми кувшинами. С улыбкой кивнула Верену, перехватила кувшин подмышку, свободной рукой накинула Такко на голову капюшон:
— Тебе господин маркграф после болезни не велел в мороз на улицу соваться!
Грета ушла к леднику, и Такко упрямо сбросил капюшон. Верен покачал головой. Вот ведь как — друг болел, а он и не знал.
— Что с тобой было? — спросил он.
— Да ерунда, — Такко мотнул головой. — Подмёрз немного. Уже всё хорошо.
— Как ты здесь вообще?
— Неплохо. Камнемёты строим, — Такко махнул рукой на смутно вырисовывавшиеся на стене брёвна. — Барон, скотина, не дал лес рубить…
— Ага. Я сегодня слышал, как он ругался. На пустоши.
— Как там укрепления?
— Хорошо. Закончили уже.
Верен протянул руку, снова накинул капюшон Такко на голову и поправил перекрутившийся ремень колчана:
— Иди в тепло. Сейчас не время болеть. Я загляну к тебе, как снова буду в замке. Хотя погоди! Слушай… Рик — он тоже погорячился тогда. Ты того… не черни его перед графом. Ему без того несладко.
— Дурак ты, Верен, — заявил Такко. Опять скинул, упрямец, капюшон и нырнул в тёмный проём.
Тайны, проклятые тайны снова лежали между ними. Верену было бы легче, если бы Такко прямо сказал, что хранит не свой секрет, что рад бы рассказать всё начистоту, да не может. Но всё же после разговора стало легче, и внутри разливалось тепло не только от выпитого эля. В конце концов, можно ли было осуждать друга за ложь, не зная всех обстоятельств?..
Возвращаться в дымную духоту зала не хотелось. Верен подпирал стену, рассеянно глядя на входящих и выходящих, пока не выхватил знакомое лицо: один из десятников, чей отряд ему предстояло завтра вести в укрепления.
— Не успел серебром разжиться, — поделился тот, кивая на сбитый фонарь на воротах. — Вышел, а уже всех разогнали.
— Чего там ваши, — спросил Верен, — за столом или под столом?
— Да тут они, — десятник сделал неопределённое движение рукой. — Гантэр и выпить толком не дал, раз завтра идти. Как будто нас в Лиам этот ваш посылают! До укреплений идти-то всего ничего…