Он перевёл дух и крепко сжал губы, словно потратил все отмеренные на сегодня слова. Ардерик только хмыкнул. Он по себе знал, как долго не отпускает азарт погони непривычного к боям человека. Вон и граф разболтался, почти как живой, а то ходил всё восковой куклой.
Ардерик нетерпеливо покосился на Верена — он хромал всё заметнее, и бежать, как ни хотелось, было нельзя. А когда взглянул на Олларда, желая вновь завести разговор о бароне, встретил на его лице прежнее холодное безразличие.
***
В это время дня в хозяйских покоях не топили — принято было заниматься делами и возвращаться в комнаты уже после ужина. Так было всегда, так должно было случиться и сегодня. Безутешный барон должен был оказаться в покоях поздним вечером, поседев от бесплодных поисков жены.
Но всё пошло кувырком.
Тенрик не поднимал глаз, битый час рассматривал без того знакомый узор потемневших от времени досок скамьи. Ясные, чёткие линии терялись, наплывали друг на друга, растворялись в тёмном пятне сучка. План Тенрика был так же прост и надёжен, но он недооценил змею, которую взял в жёны не иначе как под дурманом. Недооценил гадину и Шейн, и теперь будущее лежало впереди зловещим тёмным пятном.
— Вы сговорились с братом, по его знаку обманом увели жену в её покои и заперли там. На что вы хотели её обменять? На мир? Помилование брата? Или что-то ещё?
За последний час негромкий и ровный голос опостылел Тенрику до зубовного скрежета, но столичный гость продолжал задавать один и тот же вопрос с настойчивостью часового механизма. Он расположился в хозяйском кресле и быстро, но внимательно просматривал бумаги из ящиков и полок. Тенрик горько усмехнулся: эти имперцы привыкли общаться письмами, которые так легко было перехватить, подменить, прочесть ненужному человеку. Будто забыли, что нет лучше старого доброго уговора без свидетелей.
Впрочем, в этот раз и уговор не помог.
— Отпираться бессмысленно, вас видела служанка. Так зачем вы это сделали?
— Что значит слово служанки против слова барона?
— Столько же, сколько ваше против моего. Я ей поверил. Этого достаточно. А вам следовало бы проявить признательность супруге, которая так и не стала свидетельствовать против вас.
В комнате темнело. Рядом с Тенриком горел с десяток свечей, очерчивая его светлым кругом. Такими обводят дома на Перелом, чтобы не обидела разгулявшаяся нечисть. Будто бы барон стал в своём замке нежеланным гостем, забежавшим на огонёк лесным духом. Маркграфу же хватало одной свечи, в свете которой были видны его бледные тонкие руки — оскорбительно чистые, с редкими чернильными пятнами. Руки бумагомарателя и неженки, в жизни не знавшего нужды и боли.
Эйлин хотела, чтобы он, Тенрик Эслинг, тоже носил маркграфский титул. Стал одним из этих зазнаек, которые толком не знают, как растёт хлеб для их стола.
— Так чего ради вы всё это затеяли? Для чего погубили брата и своё имя?
Тенрик стиснул зубы, ещё ниже опустил голову и уткнулся взглядом в пол. Холод в комнате был не так страшен, как ледяная пустота, сковавшая внутренности. Разум говорил, что Шейна погубила самонадеянность, но внутренний голос упорно шептал: если бы не Тенрик, брат бы жил.
Они с Дарвелом выводили людей из подземелья, когда слуга сообщил, что в покоях баронессы как будто что-то неладно. Вроде как служанка кричала и кто-то ломал дверь. В замок возвращалось войско, раненые звали лекаря, здоровые требовали ужина, и никто толком не знал, что стряслось на хозяйском этаже. Тенрик дождался, когда людей накормят и устроят, и поднялся наверх. Почуял недоброе сразу, как только увидел дверь — открытую, а не разбитую и сорванную с петель. А следом увидел, как Шейна выносят на плаще, за которым тянулась тонкая цепочка алых капель.
Ему не позволили увидеть брата. Тот же бесстрастный голос, что нынче уже час терзал Тенрика одним и тем же вопросом, велел отправляться к себе. Тенрик снёс бы столичного выскочку одним ударом кулака, но за его спиной стояли десятка полтора имперцев, и проклятый сотник тоже там был, держа руку на мече.
Перед тем, как запереть в покоях, его провели в спальню Эйлин. Там будто овец свежевали. После таких ран не выживают. Видел Тенрик и саму Эйлин — бледную, с перевязанной рукой, но облившую его таким ледяным презрением, что захотелось её придушить, лишь бы стереть надменную гримасу с проклятого лица.
Кто мог подумать, что у изнеженной красотки достанет храбрости и сил перерезать мужчине горловую жилу жалким осколком зеркала, так похожим на большой змеиный зуб.
Кто мог подумать, что Шейн, вояка и храбрец, позволит себя убить.
Кто мог подумать, что Эйлин поднимет на него руку, а не отдастся прямо там, на полу, как кошка в охоте. Время-то самое подходящее — после Зимней Четверти коты завсегда начинали гулять по всей округе.
Теперь обескровленное тело Шейна ждало своей участи где-то в холодных кладовых, Эйлин торжествовала победу, и всё рухнуло, всё!.. Перед глазами стояли окровавленные рыжие пряди и свесившаяся с плаща рука, которая никогда больше не возьмётся за меч.
А маркграф продолжал бубнить своё:
— Вы знали, что из покоев вашей матери, ныне принадлежащих госпоже Элеоноре, уходит тайный ход. Знали, что ведёт он в лес у реки, потому и не позволили вести там вырубку. Воспользовавшись неразберихой, царившей в замке последние недели, вы встретились с братом и пообещали ему — что?
Если бы не десяток воинов за дверью, Тенрик давно заставил незваного гостя замолчать. Ишь, развалился в чужом кресле, в чужом доме! Знать, к нему никогда не врывались, не рылись в вещах, не допрашивали, как преступника. Вот и показывает власть, в то время как на Севере издавна силён был не тот, кто красно говорит, а кто может зимой обогреть и накормить людей.
И никого он не терял, сразу видно. Иначе позволил бы увидеть брата. Хоть глаза ему закрыть.
У замка Эслинге были крепкие и длинные корни — длинные, извилистые ходы, что тянулись к лесу и реке. Постаралась вода, за тысячи и тысячи лет промывшая в камне подземные русла, а после помогли люди. Предки знали, где строить замок: ни один чужак не разберётся в подземных хитросплетениях. Засыпь одно — откроется другое, благо стенки кое-где были не толще пальца. Не везде, иначе замок давно рухнул бы, лишь в особых местах.
Немного работы — и проход, когда-то отмеченный белым крестом, удалось расчистить без лишнего шума. А дальше обменяться весточками было делом времени. Пятеро парней, украдкой обчищавших одну из северных кладовых, быстро согласились уговорить Шейна на встречу в обмен на пощаду.
Тенрик до последнего не верил, что брат придёт. Не верил, пока шёл по сырому коридору, ведущему к реке. Не верил, даже когда фонарь высветил фигуру, уютно устроившуюся в нише. Шейн сидел на голом камне, вытянув ноги в высоких сапогах из тюленьей шкуры и накинув на лицо капюшон меховой куртки. Со стороны казалось, что он отдыхает. Лишь лежавший на коленях арбалет и внимательный взгляд из-под капюшона выдавали, что брат настороже.
— Северные кладовые пусты, — сказал Тенрик вместо приветствия.
— Знаю, — ухмыльнулся Шейн. — И не узнаю запасливого братца!
— Замок полон имперского сброда, — Тенрик прислонился к стене, старясь не слишком вглядываться во тьму за спиной Шейна. Едва ли он пришёл один. — Жрут, как не в себя. Скоро я не смогу помогать тебе незаметно.
— Я сам себе помогу. Тебя попрошу последнего.
— Я вижу, — усмехнулся Тенрик. Шейн откинул капюшон, и можно было рассмотреть пятна обморожения на лице, свалявшиеся волосы, заострившиеся скулы. — Брат, послушай меня. Имперцы крепко взялись за дело. Отстраивают укрепления, ставят на стены камнемёты, куют мечи и стрелы и собирают поход на восток. Ты не свезёшь отбиваться от них.