«Напрасно? Тщетно? Об этом не думают!» Этот — тоже интеллектуал, маскирующийся — ради дела! — под солдата. Его называют «полковник Ганс», его гражданское имя Ганс Кале. Под его началом дивизия сражается на Эбро. Он считается способным стратегом; скоро его повысят в чине до генерала. Палатка, которую мы делили с ним несколько дней, располагается недалеко от разрушенного города Тортоса. Неплохая картина! Нежный персидский ковер украшает стену, здесь есть граммофон, трофей из развалин Тортоса. Вечером мы сидим вокруг аппарата, в темноте; оливковая роща, в которой мы скрываемся, ни единым лучиком не должна привлечь к себе внимание врага. В черной мягкой ночи — палатка открыта, снаружи на легком ветру колышется листва — мы вслушиваемся в резкий, поставленный, металлически ясный голос немецкого певца (его зовут Эрнст Буш), который очень эффектно, очень искусно исполняет песни Интернациональной бригады. «Родина далека — но мы все же готовы! — возглашает металлический голос, задушевно и одновременно чеканяще. — Мы боремся и побеждаем за тебя, сво-бо-да!» Последнее слово становится триумфальным кличем, почти дрожащим от воодушевления.
Мы разговариваем с ранеными, с пострадавшими от бомбежек (некоторые пережили ужасы Герники), с подростками, со вдовами, с атеистами и верующими, с неграмотными и грамотеями. Все утверждают: «Мы победим, потому что мы должны победить!»
Мы разговариваем также и с военнопленными, среди них есть немцы. Два саксонских пилота, сбитые недалеко от Барселоны, выказывают подобострастие и общительность. Они тоже верят в победу? Вопрос, кажется, вряд ли их занимает; они дрожат за свою жизнь. «Нас убьют?» Они жмутся к нам, потные, всхлипывают, лепечут. Мы заверяем их: «С вами ничего не случится, вас не расстреляют. Как только кончится война, вас отпустят, вы сможете вернуться домой. Почему, кстати, вы сюда прибыли?» На это новая вспышка сетований. Разве это их вина, что они здесь? Долг! Приказ! Дисциплина! Честь мужчины! Воля фюрера, кто спрашивает о причинах? «Я же только маленький человек, никто!» — так говорит тот, что покрупнее, а другой, который в самом деле скорее маленького росточка, ревностно подключается: «Маленький человек — я тоже! Только совсем маленький!»
Как часто я еще буду слышать подобное, шесть, семь лет спустя… Всегда одна и та же формула, тот же плаксивый тон! «Я не виноват… Приказ сверху, еще свыше, с самого верха! Приказ фюрера…» Тем самым проблема вины исчерпана.
Авторитет, на который ссылаются двое низвергнутых летучих бедолаг, — немецкий фюрер, а за ним ось, мировой фашизм, — становится все могущественней, все агрессивней. Appeasement [222] — это пароль, который должен означать: Гитлер угрожает, Гитлер вымогает, Гитлер диктует — а другие не пикнут.
Испанская республика отклоняет appeasement и становится жертвой. Мадрид, скала сопротивления, должен пасть: приказ фюрера, чьи намерения, впрочем, как раз в этом случае отрадно совпадают с планами международных haute finance [223] и Ватикана. Теперь диктатор доволен? У него есть основания; ибо все идет как задумано. Сплошные победы! Сегодня Испания, завтра Чехословакия…
Начало «мюнхенского» кризиса я пережил еще в Европе, конец — в Нью-Йорке. Плохие дни, наихудшие дни эпохи; дни позора, дни боли; не хотелось бы им подобные пережить еще раз.
В Париже, где я провел неделю с 10 по 17 сентября, войны ждали, без воодушевления, но и без паники. Рискнул ли бы Гитлер начать ее тогда? В самом деле, был ли это блеф, или он решился на крайность? Праздный вопрос. Достоверно, что путем капитуляции крайности нельзя было избежать; даже если бы захотели капитулировать окончательно и безоговорочно. Готовы ли были демократы к окончательному выходу в отставку? Могло случиться и такое в тот момент…
М-р Чемберлен, навряд ли инициатор, но исторический образец политики appeasement, казалось, был действительно намерен отдать континент нацистской гегемонии: во-первых, потому, что Англия не была вооружена; во-вторых, быть может прежде всего, потому, что в кругах м-ра Чемберлена гораздо больше ненавидели и боялись русского коммунизма, чем какого-то фашизма. Пусть этот гитлеровский «новый порядок» не совсем такой уж «салонный» в некотором отношении, но разве, несмотря на это, он не может быть полезен как солидный «bulwark against Bolshevism»[224]?
С нацистами против красных! Тот же мотив, что некогда подвигнул господ Гутенберга, фон Папена и сообщников к их фатальному альянсу, имел решающее значение в Лондоне и Париже. Снисходительный премьер-министр с зонтом, портфелем и заячьими зубами действовал лишь как последовательный и лояльный представитель своего класса — пусть и не всей нации, — когда, миролюбиво осклабившись, отправился на самолете в Берхтесгаден. Поначалу не пришли ни к какому соглашению; неуступчивый фюрер требовал больше, чем мог предоставить даже этот в высшей степени услужливый коммивояжер. М-р Чемберлен покинул живописный «Бергхоф» так же внезапно, как и прибыл, с заячьими зубами, портфелем, зонтом и, правда, несколько бледным лицом. Итак, все-таки война?
Я был уже в открытом море, где-то между Саутгемптоном и Нью-Йорком, когда сей неутомимый, непоколебимый джентльмен второй раз «отправился в Каноссу»{272} — совершил полет на этот раз в Годесберг. Состоится ли отвратительная сделка на этот раз? Опять не сладилось. Первый министр ее Британского Величества вынужден был еще раз несолоно хлебавши ретироваться, вряд ли еще раз осклабясь, но с невредимым Parapluie[225].
В день моего прибытия в Нью-Йорк — было это 25 сентября 1938 года — война опять, казалось, вот-вот готова разразиться. В газетах читали о столкновениях между чешскими и немецкими пограничниками. Бенеш, которому можно было пожелать «крепких нервов», склонялся принять поддержку Советского Союза. Гитлер грозился, неистовствовал, орал, размахивал руками. В Париже и Лондоне нервничали, но вели себя с достоинством. Несомненно, Франция вспомнила наконец о своем союзническом долге. Нападение на Чехословакию обойдется фюреру подороже, чем марш на Вену…
Да здравствует Бенеш! Слава Чехословакии! Долой Гитлера! Hitler must fall! [226] Эти призывы исходили от американцев, от десятков тысяч американцев. Mass meeting — демонстрация внушительных размеров — состоялась на Мэдисон-сквер; я прибыл прямиком из порта как раз вовремя, чтобы услышать Дороти Томпсон и моего отца. Дороти кричала в микрофон, что Гитлер должен пасть, Бенеш же и его страна должны жить. В ответ — гул десятитысячной толпы, ревущий хор стихийной силы. Когда мой отец повторил то же пожелание в более спокойной и более изысканной манере, ураган пронесся еще более яростный. Как один человек, масса поднялась со своих сидений — свистя, горланя, топая, махая шапками и платками. «Long live Czechoslovakia! Death to Hitler! Down with the Nazi gang!»[227]
Этого не должно быть — еще нет; Чемберлен был против. Мы сидели в отеле «Бедфорд» и думали: вот как далеко зашло… Тут раздался междугородный звонок из Вашингтона. Одна из тех знакомых, которые всегда все знают немного раньше, возбужденно сообщила: «Премьер-министр летит в Мюнхен, с месье Деладье и месье Бонне. Муссолини прибудет тоже. Большая конференция в коричневом доме! Русские, естественно, не приглашены. Это ли не великолепно? Войны нет!»
Войны нет! Чемберлен опять мог осклабиться. Он осрамился в Берхтесгадене и в Годесберге? Из Мюнхена он привез с собой нечто привлекательное — Peace with Honour[228]. И без России, естественно… Peace in our time![229]
Таким образом, следует набраться терпения и ждать конца этого времени! Час Бонне и Чемберлена не может продолжаться вечно. В конце концов народы поймут обман. То, что политики-мироборцы называют «Peace with Honour», есть лишь бесчестное затягивание конфликта, который только теперь — как раз теперь по-настоящему! — стал неизбежным. Мир с Гитлером? Но Гитлер — это война! Развитие национал-социализма имеет лишь одно побуждение, лишь эту одну цель: лишь в тотальной войне оправдывает и осуществляет себя это тотальное государство. Воплощенная тяга к разрушению, персонифицированная агрессия в качестве хозяина Европы — и это должно сойти? Какая причудливая затея!