– Слишком примитивно, – сказала Мариэтта.
– Ничего оригинального, – сказал Теодор.
– А по-моему, круто, – сказал Пирс. – А можно это, ну, в блондинку.
Больница имени Гарри и Наоми Розенталь представляла собой небольшое бетонное здание, фасадом развернутое к Большому Медвежьему озеру и атомной электростанции Гитчи Маниту. Леопольду пришлось ждать в вестибюле. Мы забыли, что детей до четырнадцати к больным не пускают. Остальным разрешили заходить по трое. Я пошла в первой тройке. У двери в палату Эдварда стояли Фред и еще какой-то полицейский.
– Он опасен? – спросила мамочка.
– Как только ему станет лучше, мы заберем его в тюрьму, – сказал Фред. – Кстати, миссис Сливенович, я бы хотел потом переговорить с вами наедине.
– О чем это? – сказала мамочка, входя в палату. – Да-да, конечно.
Я собиралась было войти за ней, но Фред схватил меня за руку. Теодор насторожился, но ждать меня не стал и скрылся за дверью.
– Я хочу попросить у твоей матери разрешения пригласить тебя на свидание, – сказал Фред.
– Что ты несешь! – сказала я. – А ну, отпусти, свинья вонючая! – Я отдернула руку.
– Мод, подожди! – сказал он, но я его не слушала. – Дверь закрывать запрещается! – крикнул он мне вдогонку.
Эдвард сидел в кровати, одна рука была наручниками пристегнута к железной спинке, а второй он ел ярко-красное желе.
– Залог назначили в четверть миллиона долларов, – сказал он. – Евангелина, ты что-нибудь можешь сделать?
– А почему у него не обе руки в наручниках? – спросил Теодор.
– Таких денег мне не собрать, – сказала мамочка.
– Даже десяти процентов суммы. А почему такой большой залог, Эдвард?
– Они сказали, что я совершил такое, о чем мне не хотелось бы упоминать, – сказал он и разрыдался.
Я вдруг представила себе Эдварда маленьким, таким, как Леопольд сейчас. Наверное, с виду он был злым мальчишкой, – но это лишь для того, чтобы защитить что-то слабое и беспомощное внутри. Так морской конек носит в набрюшной сумке своего детеныша.
– Что значит «они сказали»? – спросила мамочка. – Ты это совершил или нет?
– Адвокат, назначенный судом, посоветовал мне не обсуждать дело, – сказал он. От слез у него потекло из носа. – Мамуля, ты меня не бросишь? Может, меня на долгие годы посадят в тюрьму. Ты будешь меня ждать, Евангелина?
– Вряд ли, – сказала мамочка и присела на край кровати. – Ну-ну, не плачь. Мод, найди бумажную салфетку. – Я протянула ей клинекс, и она вытерла Эдварду нос. Он громко высморкался. Мамочка легла с ним рядом. – Кто-нибудь, уберите желе, – сказала она. – Или, может, хотите доесть? Мы как-нибудь сможем его вынести? Для Леопольда?
– Я так и знал, что ты это скажешь, – вздохнул Эдвард.
– Если ты так хочешь, оставь желе себе.
– Нет, – сказал Эдвард. – Я знал, что ты скажешь, что не будешь меня ждать.
– Ну что еще я могу ответить? – сказала мамочка. – Я не хочу лгать тебе, Эдвард. У нас с тобой было много хорошего, правда?
– He знаю, – сказал он. – Так ли уж хорошо было? Да я по большей части был пьяный или обкуренный, так что помню мало.
– За решеткой у тебя будет время обдумать свою жизнь, – сказала мамочка. – Считай, тебе повезло. Пострадал ты несильно, в тюрьме сможешь чем-нибудь заняться – написать роман, например. У Достоевского тоже была эпилепсия. Может, твоему адвокату удастся тебя вытащить, сославшись на эпилепсию. Ты кого-нибудь убивал, когда грабил?
– Мамочка, ты что? – сказал Эдвард. – Неужели ты считаешь, что я на такое способен?
– Откуда мне знать? – сказала мамочка. – Отвечай на вопрос.
– Я не могу это обсуждать – сказал Эдвард.
– Мам, это невыносимо! – сказал Теодор. – Пошли отсюда. Тебе так хотелось подцепить мужика, что ты не побрезговала убийцей с эдиповым комплексом, который угрожал пистолетом ни в чем не повинным лавочникам. Неужели ты сама не видишь, как это все убого и мелко?
Мамочка, так и лежа рядом с Эдвардом, заплакала.
– Я понимаю, ты говоришь совершенно справедливые вещи, – сказала она. – Но мне так плохо! Он был таким красивым, таким молодым! Я надеялась, что помогу ему измениться.
Я разглядывала Эдварда. У него был огромный нос, спутанные, добела выгоревшие патлы и лоб как у элитного бультерьера.
– Ты что, действительно считаешь его красивым? – спросила я, невольно рассмеявшись.
– Благородный профиль. Как у першерона. Или клейдесдальца.
– Лошадиный?
Пожалуй, в его черепе действительно смутно просматривались некие благородные черты. Так в кляче, запряженной в тележку зеленщика, угадывается старый боевой конь. Не высший сорт, конечно, но с кое-каким достоинством.