Трудность в отношении героев к христианству: Бунин, конечно, перехлестывал, когда называл блоковские наброски пьесы о Христе пределом кощунства, и Пастернак зря осуждал их за это же. Ничего кощунственного там нет, но и ничего церковного тоже. Христианство Блока проблематично: у некоторых (в особенности у наших православных радикалов) бывает христианство без Христа, у него был Христос без христианства, близок ему скорее был ибсеновский и ницшеанский титанизм, «quantum satis» Бранда, и не зря любимым композитором у обоих был Вагнер (за Лениным в советской мифологии был закреплен Бетховен, но любой экскурсовод в Горках – о чем Алла Боссарт написала еще в девяностые, да и сам я об этом слышал,- готов был подтвердить: Ильич Вагнера очень любил и часто слушал). Блоковская «весть о сжигающем Христе» вряд ли вызвала бы понимание и сочувствие у Ленина, полагавшего личным врагом «всякого Боженьку»,- но не забудем, что Ленин обожал Гегеля, а Гегель начал с работ о христианстве; призывая к воинствующему атеизму, Ленин в уже упоминавшемся философском завещании брезгливо отзывался о плоских статьях, в которых доказывалось, что Христа не было. Выпадов же против поповщины у Ленина и Блока хватало, и блоковские слова про попов, сказанные в «Интеллигенции и революции», были, пожалуй, еще и похлеще ленинских. «Сто лет ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой…» Где он, интересно, увидел попов, торговавших водкой?
Ненависть же к «православной Руси», той самой кондовой, избяной и толстозадой,- была Ленину и Блоку присуща в равной степени; наверняка найдется немало охотников объяснить это иудейской четвертинкой Ленина (любопытно, что и Блоку – «по папе» – «шили» ровно то же самое), но слишком ясно, что голосом крови ничего не объяснишь. Мало ли было этнических русаков с такими же интенциями? Впрочем, конечно, мало: до такой степени ненавидеть государство со всеми его установлениями, право со всеми его хитросплетениями, бюрократию со всеми ее пыльными папками – никто, кроме Ленина и Блока, не умел. Тут оба признавали только полное разрушение, до основанья, без всякого «а затем». Эта ненависть и заставляла Клюева – благоговейно относившегося к обоим – написать: «Есть в Ленине керженский дух, игуменский окрик в декретах…» Так оно и было. И не зря у Маяковского и Есенина – двух «младших» – двумя главными героями революционных поэм стали Ленин и Блок: Блок так же необходим в «Хорошо», как и в «Анне Снегиной».
И я с ним, бродя по Галерной,
Смеялся до боли в живот
Над тем, как, хозяину верный.
Взбесился затравленный «скот».
Это Есенин о Блоке 1917 года – том самом, которого Маяковский видел на тех же улицах, у тех же костров, в той же шинели.
К восьмидесятилетию Толстого Ленин и Блок написали по статье – статьи непохожие, но главный пафос их един. Оба противопоставляют Толстого современной России – царской, победоносцевской; оба эту Россию люто ненавидят, Блок прямо говорит о взгляде упыря, под которым живет вся страна. В сущности, Ленину близка в Толстом та же безоглядная решительность в «срывании всех и всяческих масок», в назывании вещей своими именами, в договаривании до конца.- и ту же солнечную все-сжигающую ясность благословляет Блок в статье «Солнце над Россией». Оба ненавидели условности, и это вполне в духе погибающих классов. И, мнится, на могиле у каждого могли бы быть начертаны страшные блоковские слова: «Слопала-таки поганая, гугнявая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка». Кстати, если бы у Ленина была могила – они были бы с Блоком соседями. Ленин завещал, чтобы его похоронили рядом с матерью, на Волковом кладбище. Там же, неподалеку, могила Блока, чей прах перенесли со Смоленского.
Некоторые полагают, что большевизм – концентрированное выражение всего русского. Но задумывался он как безоговорочное его отрицание – вот о чем хорошо бы помнить. Коммунизм тоже оказался слопан, как поросенок. Россия все слопает.
Это, кстати, к вопросу о том, почему сегодня нет ни Ленина, ни Блока.
Ни один из оставшихся классов до сих пор не дошел до той степени вырождения, при которой появляется настоящий и бескомпромиссный могильщик. Все живехоньки – и интеллигенция, и средний класс, и партбюрократы. Только переоделись.
Всякая революция, всякая великая поэзия начинается с полного и окончательного омерзения к себе и окружающему – но омерзение такого масштаба, блоковско-ленинское, небывалое, случается даже реже, чем раз в столетие. Это – удел последних из рода, признак вырождения, деградации – и последнего титанического всплеска.
Но род – живехонек.
Без вырождения и полного отрицания никогда не начнется ничто новое, но без этого нового так уютно в бесконечной теплой гнильце…
Ей ничто пока не угрожает. К счастью или к сожалению – каждый решает сам.
2007 год
Дмитрий Быков
Черный и Белый
похождения русской литературы во время Первой мировой войны
из цикла «Типология»
1
Первая мировая война была в каком-то смысле страшнее Второй. Масштабы зверств были, может, и меньше, и ни Освенцима, ни Катыни Первая мировая не знала, но, в отличие от Второй, не имела она и смысла. Не считать же смыслом передел мира, который для большинства воюющих ровным счетом ничего не значил. Какие-то колонии, какие-то границы… Все зверства, не запрещенные еще газы, многомесячный окопный кошмар, мясорубки вроде Верденской, экзотический идиотизм вроде железных стрел, сбрасываемых с аэропланов на кавалерию,- все это было решительно ни к чему, хотя премьер-министр Новой Зеландии Хелен Кларк и заявила в 2005 году, к девяностолетию Галлиполийского сражения, что участие Австралии и Новой Зеландии в боях на английской стороне сильно способствовало их становлению как наций. Мысль здравая: участие Италии и Германии в Первой мировой до такой степени способствовало их становлению как наций, что с итальянским фашизмом и германским нацизмом Европе пришлось довоевывать двадцать лет спустя. Возможно, прав Максим Кантор, рассматривающий в новом романе Первую и Вторую мировые как единую мегавойну. Многим довелось поучаствовать в обеих. Может быть, нация действительно не отковывается без войны – беда только тем нациям, чья национальная идея исчерпывается их, так сказать, суверенитетом, то есть ограничивается кровью или почвой. Тогда все кончается, как у Германии. Кстати, советскую нацию – кто бы что бы ни говорил, она у нас была,- по-настоящему отковала и сформировала именно Великая Отечественная: событие, так сказать, народообразующее. Отсюда и ее великая роль в советской мифологии – и полная бессмысленность сегодняшних камланий: преемственность современной России относительно Советского Союза проблематична, соотношение масштабов очевидно, а уж насколько мы, нынешние, слабей и бледней той нации при всех ее пороках – не будем повторяться, чтобы не травить душу. Кстати, эта советская нация потому и победила, что идея ее далеко не сводилась к крови и почве: армия верила, что несет миру новую правду, более человечную. Так оно и было. У России царской не было даже отдаленного подобия такой идеи – большинство воюющих (и ворующих) не верили ни в Отечество, ни в царя, ни в Бога, ни в черта. В результате война Россию добила, расколола и ввергла в революцию. Англии и Франции ничего не сделалось – они были уже, что называется, готовы.
Разумеется, русской революции могло и не быть; более того – Россия могла выйти из войны обновленной, цельной, триумфальной и великодушной. Но произойти это могло при одном условии – если бы подавляющее большинство ее населения походило на Николая Гумилева. К сожалению, это было не так, поэтому получилось то, что получилось, а Гумилев, пощаженный австрийскими пулями, погиб от русской.
2
Великих певцов войны в мире было трое: Киплинг, Гумилев и Симонов (в последнее время четвертым продвигают Генделева, но он, по-моему, слишком старается). Гумилев в этой славной когорте стоит несколько особняком: окопной и боевой конкретики в его стихах мало (вся проза войны ушла в «Записки кавалериста»), патриотизма тоже негусто. Странное дело – он воюет не за ту Россию, которая есть, а за ту, которая будет; он вообще идет на фронт для того, чтобы она наконец настала.