В 1922 году Митчелл познакомилась с Редом Апшоу – красавцем и, увы, алкоголиком. Год спустя она вышла за него замуж и промучилась в этом браке два года. Ходили слухи, что все это время она не расставалась с револьвером; сомнительно. Первый муж ее по-своему любил, ласково дразнил «коротконожкой» (она едва доставала ему до плеча), восхищался ее манерой носить юбки с рискованным разрезом, гордился тем, что, несмотря на сломанную лодыжку, она отлично танцует… Тут была чистая любовь-ненависть: страстно ссорились, страстно мирились. Однажды он ее поколотил прилюдно. Она пожаловалась его деликатному и болезненному другу Маршу, который уже жил тогда в Вашингтоне,- это был единственный человек, которого Апшоу слушался. Маргарет написала ему письмо с просьбой приехать и повлиять на Реда. Он приехал, поговорил – наутро Ред заявил жене, что она совершенно свободна, а он уезжает из Атланты и никогда не вернется. Развод в те времена был долгой процедурой, но Митчелл добилась официального расторжения брака – и в день независимости 1925 года вышла замуж за Марша. Так она повторила путь Скарлетт, только в обратном порядке: Скарлетт сначала сохла по Эшли, а потом поняла, что ей нужен только Ретт. Митчелл сначала выбрала Ретта, а потом поняла, что деликатность имеет свои преимущества, а мачизм в больших количествах невыносим.
Одновременно она делала замечательную журналистскую карьеру – куда более удачную, чем шолоховская: больше ста очерков и репортажей, полсотни критических обзоров за ее подписью (сколько без подписи – теперь не установишь) появилось с 1922 по 1925 годы в «Атланта джорнал». Она особенно любила писать о кино – и еще, как большинство будущих писателей, специализировалась на так называемых «моральных подвалах»: это чаще всего выдуманные семейные истории, рассказанные со слезой. Эрскин Колдуэлл, будущий автор «Табачной дороги» и жуткого количества веселых южных рассказов, вспоминал, как редактор ему выговаривал: «Эрскин, пиши как было! Факты пиши! Когда мне нужны слюни, я зову Пегги!»
Надо сказать, этот дурной журналистский опыт – в том числе и строкогонство, и давление коленом на слезные железы читателя, и избыток нравоучительности – очень чувствуется в «Унесенных». Для себя (как все журналисты, только не все признаются) Митчелл сочиняла роман, ого! Не что-нибудь, а сразу роман! Назывался «Big Four», о жизни девочек в пансионе. Потом, конечно, уничтожила, зато стала писать другой роман, на еще более «чарский» сюжет, очень южный: как юноша изнасиловал красавицу-южанку, а ее сестра, для которой еще, черт побери, живы были понятия о чести, нашла обидчика и убила на фиг! Называлось «Сестричка». Ну, для подвала в «Атланта джорнал» это еще годилось, а в качестве прозы – не вполне; она и этот текст похерила. Но руку, надо заметить, набила. Газетчица опознается в Митчелл по главному признаку: журналист может врать, бить читателя ниже пояса, прибегать к гиперболам – но не имеет права писать неинтересно. «Унесенных» часто называли романом старомодным и чересчур беллетристичным, но ни одна скотина не посмела сказать, что тысячестраничная книга плохо читается.
В двадцать шестом она написала уже более серьезное сочинение, не без некоторого историософского подтекста. Повесть называлась «Ропа Кармаджин», речь там шла о девушке по имени Европа, которая влюбилась в мулата. Действие происходило неподалеку от имения митчелловских теток, в начале века, и исходу такой истории мог быть один – мулата линчевали, а плантаторская дочь Ропа под давлением семейства вынуждена была уехать из родных мест. В повести были мощные образы куклуксклановцев (о зверствах которых в десятые годы писал свои репортажи непримиримый журналист Тедди Драйзер) и много мелодраматизма, а также символ: девушку не зря звали Европой, она пошла против предрассудков своего клана, попыталась внедрить европейские понятия в южный мир… и потерпела полный крах. Муж Митчелл внимательно прочел повесть и печатать отсоветовал: сказал, что слишком густо написано, так не бывает. В «Унесенных», кстати, тоже многовато густого бытописательства, но в исторической, ностальгической прозе оно даже и хорошо.
Не зря к роману терпимо относился Фолкнер, тоже грешивший, несмотря на все свои сложности и эксперименты, южным сентиментализмом и слабостью к афр-риканским стр-растям. Впрочем, есть версия, что его привлекал сам образ автора – и то, что она, как и он, обожает лошадей, и то, что не отказывается от стаканчика виски. Сам он перед каждым новым романом уходил в месячный запой, утверждая, что ничто не дает такого катарсиса, как выход из него. Митчелл как писатель формировалась в бурной и веселой журналистской среде: курить бросила, это у южанок до сих пор не приветствуется, но выпить, поддержать компанию, выслушать любовную исповедь или соленую байку очень могла. Бесценна была ее способность написать две тысячи слов за два часа – и без правки.
Любимой писательницей Митчелл была Джейн Остин. От имени ее героини Эмили Беннет она вела колонку светских сплетен и полезных советов. Эта колонка осталась за ней даже после того, как Митчелл надоело работать в газете и она целиком переключилась на домашнее хозяйство. В двадцать седьмом она простилась с штатной работой и посвятила себя уходу за болезненным мужем, а также сочинению одного так себе романа, как она говорила знакомым. Роман набрасывался в толстых тетрадях, от руки, потом перепечатывался на «Ремингтоне», правился и никому не показывался. Названия он не имел. Митчелл жутко комплексовала (тем более что Генри Менкен, модный тогда литератор и сотрудник журнала «Головоломка» – «The Smart Set» – выругал и отверг ее рассказы, стилизованные под Фитцджеральда). На самом деле Менкен был прав – современность ей не давалась. Зато цикл ее исторических очерков о генералах Конфедерации – безнадежных рыцарях южной армии, запрещавших своим солдатам грабить пенсильванские захваченные дома,- вызвал восторг читателей в том же «Атланта джорнал», и Митчелл окончательно убедилась, что история – ее истинное призвание.
После автокатастрофы 1926 года (сама водила и сильно лихачила) у нее опять разболелась нога, та самая; много времени приходилось проводить в постели, подозревали артроз – сочинение романа скрашивало постельный режим. К работе она подходила с фанатической дотошностью: на всех героев (их в «Унесенных» не так много – около сотни, со всеми эпизодическими лицами) велась подробная картотека, составлена была хронологическая таблица главных событий (и военных действий, причем истории войны и любви вдумчиво наложены друг на друга), автор выписывал на дом из библиотеки военные и невоенные журналы, записывал даже, какая была погода в тот или иной день – и если что и преувеличивал, как проследили впоследствии критики, то исключительно богатство и роскошь южной довоенной жизни. Не было таких больших поместий и таких состояний, и таких балов с их почти версальской пышностью,- но тут уж виновата не Митчелл, а тетушки.
Вообще, чтобы уж разобраться с секретами романа: и с «Доном», и с «Унесенными» – главный парадокс заключается в том, что символами нации и опорами патриотизма сделались книги, не особенно лестные для национального сознания. Более того – «Дон» в основе своей очень антирусская книга, а «Унесенные» – в высшей степени антиамериканская. То, что в финале романа (бывшем когда-то его началом) Скарлетт названа типичной дочерью своей нации,- не лучший комплимент нации, и Митчелл не уставала это доказывать. Скарлетт эгоистична, не особенно умна (ум ее – неглубокий, прагматический, деловитый), она не умеет влезать в чужую шкуру и привыкла достигать желаемого любой ценой, чтобы потом этим гордиться (потому что больше с этим делать нечего – вещь, добытая любой ценой, лишается всякой цены вообще). В уме ее, как в американском подсознании, причудливо перемешаны южные сословные предрассудки и собственные мифы, почти никак не соотносящиеся с реальностью: Скарлетт и ей подобные видят только то, что хотят. Скарлетт теряет и Эшли, и Ретта, и уважение соседей; Юг теряет независимость, привилегии, то же уважение соседей… что остается? Несгибаемость? Славное качество, но всегда ли? Тоска в другом: плохое обычно побеждается худшим, и на смену аристократическому плантаторскому Югу идет торгашеский, прагматичный, почти безрелигиозный Север, понятия не имеющий, что такое чудесная, страстная тоска на пыльном розовом закате, в маленьком городе, где все друг друга знают; из такого города все дети хотят сбежать, а выросши, только о том и грезят, как бы туда вернуться. Юг невыносим для жизни, но идеален для литературы. Любой, кто проехал Америку с севера на юг, видит, как меняются люди вокруг, как появляется в их глазах настоящее пламя, а в речах – умные и высокопарные слова; Скарлетт прекрасна, как ее родина, и так же невыносима. Собственно, об этом и шолоховский роман: казачество, прекрасные традиции, густые страсти… а принципов давно уже никаких, и никаких тормозов; порубили друг друга ни за что, лучших сынов Тихого Дона поклали в яму… зверство, кровь, нерассуждающее бешенство, рухнувшие семейные опоры – и ради чего все?!