Мы привыкли думать, что у критика нет никаких стимулов, кроме эстетических или там личных, всяко бывает,- но забывать про классовые я бы тоже не советовал. Немзер и Золотоносов ведь – адепты того самого русского либерализма, о котором в романе Пелевина все сказано с исчерпывающей точностью: во всем мире слово «либерал» обозначает сторонника абортов и защитника бедных перед богатыми, а в России – «бессовестного хорька, который надеется, что ему дадут немного денег, если он будет делать круглые глаза и повторять, что двадцать лопающихся от жира паразитов должны и дальше держать всю Россию за яйца из-за того, что в начале так называемой приватизации они торговали цветами в нужном месте». И пусть даже эти слова произносит в романе волк-оборотень Саша Серый, трудящийся в ФСБ (Пелевин вообще тщательно дистанцируется от всех оценок, высказанных в романе,- в нем нет ни одного симпатичного персонажа, а потому все надо воспринимать с поправкой на преломление): констатация абсолютно точна, от кого бы она ни исходила.
Не менее точен и восхитительный пассаж из письма одной лисы-оборотня к другой, желающей перебраться в Россию из Таиланда: все реформы в России заключаются в том, что выдвигается лозунг «Рыба гниет с головы», после чего гнилая голова пожирает здоровое тело и плывет себе дальше. В результате все, что было в России гнилого при Иване Грозном, благополучно здравствует, а все здоровое, что было еще лет пять назад, благополучно сожрано. К этому нечего добавить – текущий момент охарактеризован точно и безжалостно, и если никто, кроме лисы-оборотня, этого не понимает – тем хуже для коренного населения. Конечно, Пелевин со своей прекрасно устроенной головой мог бы задаться и вопросом о причинах такового постоянства,- но боюсь, что здесь уже он может дать только самый предсказуемый ответ о неправильном выборе доминирующего мировоззрения.
Конечно, без главной ноты, на которой бы все держалось, рассыпается любая конструкция, особенно такая слабая, как пелевинская. У него, собственно, никогда не было сильных фабул, главный интерес не в них – ни в одном романе Пелевина не было увлекательного сюжета, а ценили мы его именно за мучительную детскую тоску «Онтологии детства». Тот рассказ – о ребенке, растущем в тюрьме и умудряющемся ее любить, находя в ней источник волнующей новизны и увлекательной игры,- смело может быть назван шедевром, лучшей новеллой рубежа восьмидесятых-девяностых, и в одном ряду с ним окажутся «Водонапорная башня», «Ухряб», «К проблеме вервольфа в средней полосе»… Из сравнения того рассказа о вервольфе и нынешнего романа можно сделать наиболее интересные выводы: где прежде у Пелевина была тоска, невыносимая музыкальная грусть – теперь скука. Где раньше была живая, горячая ненависть – теперь усталое, унылое омерзение. Но одно не изменилось: азарт человека, внезапно почувствовавшего новые силы и этими силами завороженного – наверное, нечто подобное испытал и сам Пелевин, когда из начинающего советского инженера превратился в писателя. Он ведь и сам – оборотень, сам – немного волк, почувствовавший, что ему дано не только терпеть эту гнусную реальность, но еще и разрушать ее одним ударом лапы. Правда, никакой новой он взамен не создает, да и не может создать – ведь когда разобьешь это кривое зеркало, за ним видишь не другое зеркало, а «радужный поток». Но наслаждение, с которым разбивается вдребезги отвратительный мираж,- остается неизменным, это подспудный тон всей пелевинской прозы. Конечно, в новой книге слишком много разговоров, переливаний из пустого в порожнее, самоповторов и перепевов, в ней мало пластики и много софистики, мало веселья и много натуги,- но радость освобождения не спрячешь.
Иное дело, что собственная завороженность силой, любовь к разрушению и нелюбовь ко всему «человеческому, слишком человеческому» Пелевина немного пугает, и правильно пугает. Не зря все правильные мысли у него озвучивает волк, не зря и жалко в книге только этого волка, который на почве любви превращается в обычную собаку. Все это точно и хорошо придумано, мало ли таких одомашненных волков мы видели! Волку любить нельзя, он от этого силу теряет. Между лисой А Хули и волком Сашей Серым происходит не любовь, а «хвостоблудие», как называет это тот же Саша: они сплетаются хвостами и наводят друг на друга морок, а чисто физическая сторона любви их вообще не занимает – лису по крайней мере. Но ведь помимо «чисто физической стороны» и взаимного гипноза есть и любовь как таковая, а именно восторг и умиление при виде другого существа. Волкам это мало знакомо, а если и знакомо – они с этим старательно борются. Потому-то у Пелевина почти нет любви как таковой.
Вот хорошая тема для будущего исследователя: почему все любовные акты происходят у него между комаром и мухой, лисой и волком – а все, что случается между людьми, описано бегло, вскользь и без интереса? Видимо, потому, что все это «слишком животное»; но ведь и «хвостоблудие» – занятие не слишком человеческое, оно скорее для монстров. Монстры у Пелевина есть – сверхчеловеки, иными словами (или «сверхоборотни», как сказано в романе). Жалкие уроды – комары, мухи, покемоны – тоже наличествуют. Нет человека, и это самое обидное. Потому что проза, в которой нет человеческой составляющей, не вызывает и человеческих эмоций – сколь бы умна, точна и изысканна она ни была.
Впрочем, здесь Пелевин может повторить вслед за Пастернаком: «Я человека потерял с тех пор, как всеми он потерян». В романах большинства российских авторов – будь то «новые реалисты» или «бытовики», фантасты или историки – человека тоже нет, а есть то, что у Пелевина названо «бесхвостой обезьяной». Человек – это должно звучать гордо, или грустно, или мерзко, но пусть, по крайней мере, звучит! Между тем современный герой (как, кажется, и современный человек) лишен любых человеческих проявлений – поневоле приходится писать про оборотней в погонах.
Но и со всеми этими неутешительными констатациями, провалами, откровенной безвкусицей и пр. Пелевин остается лучшим современным русским писателем, потому что работает с реальностью и именно эту реальность осмысливает; он болеет всеми болезнями века и не скрывает этого; он называет по имени то, чего другие не отваживаются даже заметить – какое уж там называние вслух… Его предыдущий цикл «ДПП (NN)» был, на мой вкус, лучше, а роман «Числа» вообще принадлежал к пелевинским вершинам,- но и «Священная книга оборотня» годится для разбора, осмысления и неоднократного перечитывания. Тогда как подавляющее большинство современных книг не годится даже для того, чтобы один раз открыть, все понять и забыть в гостях. Важно, что помимо всех внелитературных задач у Виктора Олеговича есть и литературная, боль-то не спрячешь: он продолжает по-волчьи сражаться с окружающим мраком. И не надо, вероятно, требовать от волка, чтобы у него было человеческое лицо. Книга-то ведь в конечном итоге получилась о мучительном перерождении человека, рожденного ненавидеть все окружающее – и вдруг заметившего, что в нем есть нечто достойное любви; пусть Пелевин робко и несовершенно разработал эту коллизию – важно, что она у него появилась.
2004 год
Дмитрий Быков
SOSущая тоска
новый Пелевин
Ровно сто лет назад, осенью 1906 года, на Берлинском конгрессе связистов было принято решение ввести SOS в качестве официального сигнала бедствия, хотя никто не знал расшифровки этой зловещей аббревиатуры. 9 ноября американская компания International Radio Telecommunications впервые передала этот сигнал всему миру – в порядке демонстрации, а не мольбы о помощи. На самом деле, как известно, SOS ничего не значит. Он просто легко запоминается и опознается – три длинных, три коротких, три длинных… Но в современной российской реальности это слово встречается очень часто. Ведь самый употребительный глагол нашего времени – sosaть, a самый модный герой – вампир.