— Ты веришь, что мы?..
— О чем ты?
У нее подгибались ноги, и вся она вдруг как-то обмякла и отяжелела.
— Нет, ничего, — пробормотала она. — Просто мне вдруг померещился… песчаный ров. А сейчас уже легче. Мне сейчас хорошо. А ты уверен, что мы не сбились с пути?
— Да. Мы не можем сбиться. Вот лесная опушка, и нам велено идти краем леса, пока мы не обогнем гору с юга.
— Он упомянул про какой-то хутор.
— Неважно, мы пойдем прямо на восток.
Она вдруг резко встала и схватилась за карман:
— Где пистолет?
— Ты что, потеряла его?
— Да… не знаю…
— Как так?
— Боюсь, что я забыла его… там, когда мы побежали…
Мы молча побрели дальше. Но она вдруг снова остановилась и обернулась ко мне.
— А что, если они его найдут?
— Иди, не останавливайся, — сказал я, оглянувшись назад, — одно из двух: или они знают, что мы были с Брандтом, и тогда они вот-вот явятся сюда. Или же они этого не знают, тогда им и в голову не придет шарить по земле.
Природа вокруг становилась все более дикой, пейзаж — унылым, и нигде не было видно людей. Огромные глыбы камней, болота, сухие горные луга, белые нетронутые березовые рощи. Чтобы не оставлять следов, мы обходили низины, где длинными узкими полосами еще лежал снег. Временами мы слышали, как снег осыпался с трав, и казалось, при этом земля испускает глубокий вздох… И всякий раз мы вздрагивали и искали глазами друг друга.
Мы уже не стыдились своего страха. И он нас не отпускал. Оба мы знали, что он поселился в нас, и довольно мельчайшего повода, чтобы он вспыхнул ярким огнем. Мы были одни, нам не от кого было таиться, и целая вечность отделяла нас от того утра, когда нас вели на расстрел, от тех мгновений у горной хижины, в картофельном погребе и на пожарной каланче. Здешняя — тишина и бескрайний простор словно отринули время. Мы даже забыли об остальных, вспоминая о них только на привалах, и Герда уже давно не произносила слова «отец».
Мы все время держали курс чуть к югу от вершины, которую указал нам Брандт. Она медленно росла у нас на глазах, и всякий раз, когда мы останавливались, чтобы сориентироваться, гора казалась нам еще крупнее и выше, а все, что простиралось вокруг, много мельче. Скоро она стала для нас как бы маяком, который мы ни на миг не смели потерять из виду: мы брели, не сводя с нее глаз, а когда валились в траву для минутного отдыха, то всегда располагались так, чтобы видеть ее сквозь деревья.
Мы совсем не ощущали времени, когда солнце было за тучами. Но стоило ему вновь показаться, как все сущее снова обступало нас. Волосы Герды вспыхивали, и вокруг ее головы рассыпались искры.
Наконец мы увидели равнину. Она расстилалась перед нами, словно бездонный равнодушный океан, где тяжело перекатывались волны. У подножия горы мы свернули на юго-восток.
— Теперь уже близко.
Она не ответила, я подошел и опустился на землю рядом с ней. Ее взгляд где-то блуждал.
— Скоро уже дойдем.
Вздрогнув, она внезапно прижалась ко мне, но столь же мгновенно отпрянула назад.
— Не знаю, — зашептала она, — только мне вдруг показалось на миг, будто этому никогда не будет конца и, даже если мы перейдем границу, нам суждено вечно брести все дальше и дальше…
Она помолчала немного, затем, с трудом подбирая выражения, словно все нужные слова остались в ином, прежнем мире, продолжала:
— Будто у нас нет ничего впереди, а мы все должны идти и идти вперед, сколько нам отпущено жить, и вокруг всегда будут только горы и лес. Я не верю, что смогу делать что-нибудь другое, выполнять какую-нибудь работу. Будто жизнь кончилась там, внизу, а все, что будет после, — только повторение прежнего, пусть на иной лад. Странно, но почему-то я уверена, что, перейдя границу, мы почувствуем разочарование. Пустоту.
— В моей жизни не было ничего ярче этих дней, — сказал я. — Будто я всегда только и ждал, чтобы со мной случилось что-нибудь вроде этого. — Я обернулся к ней. — После… помнишь, мы же решили: «после»?
На ее осунувшемся личике засветилась улыбка, и я заметил, что ее лоб покрылся легким загаром.
— Так много всего, — сказала она, — так много… все перепуталось…
Она умолкла и изумленно покачала головой.
— Не знаю… все в жизни перевернулось, все видится теперь совсем по-другому. Все изменилось, все…
Мы шли на северо-восток, и горная вершина осталась у нас слева. Косые лучи солнца, проникая между черными раскидистыми ветвями берез, отбрасывали на землю тонкие длинные тени. Воздух был белый, звонкий — весь соткан из влажного света.
Я видел, что волосы Герды, унизанные каплями, обвисли и колыхались в такт ходьбе. Мне хотелось, чтобы она взяла гребешок и расчесала пряди и чтобы волосы высохли и распушились.