Выпустив по стреле, налетающие лучники разделялись, поворачивали, уходили в стороны, как и предыдущие, уступая место все новым и новым… Перезарядив на скаку лук и описав по полю небольшой круг, стрелки возвращались вновь, вставая в задние ряды нападающих.
С городских стен было видно как на ладони: перед русским войском крутились, не приближаясь к нему, две огромные карусели, два смыкающихся кольца, похожих на водоворот из серой грязной пены, – из нескольких тысяч кричащих, улюлюкающих всадников.
От того места, где вращающиеся в разные стороны воронки водоворота касались, как бы сцепляясь, друг друга, в сторону русского войска летели стремительные тени. Отдельных стрел было из Города не разглядеть, но туча стрел, выпущенных почти одновременно, давала полупрозрачную тень, летевшую по траве, – от лучников к русскому войску. Эти смертельные волны, выбросы, брызги теней косили защитников сотнями: половина войска уже представляла собой единую бурлящую стоном и криками толстую кляксу: живых, убитых, умирающих глаз больше не выхватывал из общего кровавого месива. Обезумевшие кони метались, не в силах избавиться от вонзившихся в них стрел, скакали по упавшим телам, волоча за собой выпавшего из седла раненого или погибшего хозяина.
Дед Апоница, личный советник великого князя, оказался единственным, кого татары оставили в живых. Он, не допущенный в шатер Батыя, сначала ждал, стоя недалеко от шатра, среди кибиток охраны вместе с сопровождавшими молодого князя телохранителями Юрия Ингваревича. Становилось жарко, появились слепни. Стан вымирал на глазах, все живое пряталось. К стоящим на самом солнцепеке русским подошел небольшой вооруженный отряд татар… Татары скрутили всех, кроме деда Апоницы, и увели. Личные телохранители Юрия Ингваревича были мужики мощные, зрелые, во цвете лет. Они, конечно, сразу поняли, что их повлекли на казнь, но, ощущая себя частью посольства, а не рати, они почти безропотно позволили татарам удавить себя на опушке в ста шагах от крайних кибиток стана. Они хорошо знали, на что они шли, сопровождая Федора Юрьевича с шестью возами богатых даров, чувствуя сердцем, чем оно кончится, это посольство.
Застоявшийся полуденный зной здесь, посреди ставки, был насыщен каким-то невероятно тяжелым, густым, запоминающимся навсегда запахом, жизнь от которого начинала казаться невыносимой. В воздухе звенели тысячи слепней, махать в воздухе руками, отгоняя их, было бессмысленно: оводы не обращали никакого внимания на взмахи, мимику и жесты. Стремясь избавиться от разящих укусов, Апоница непрерывно водил руками по голове, лицу, шее, будто тщательно мыл голову. Замученный слепнями старик не заметил, как к нему подошли два толмача. Один из толмачей махнул рукой перед лицом деда, указывая в сторону Города, и, сунув в руку ему окровавленный мешок, сказал: «Неси домой!»
Апоница понял, что это такое, что там, в мешке, но понял это каким-то вторым, отрешенным разумом, который заставил старика взять мешок. Продолжая вытирать лицо и шею одной рукой, Апоница начать передвигать ноги прочь.
Очнулся он только час спустя, уже далеко – и от стана Батыя, и от города, – стоя по шее в реке, в старой бобровой запруде, в которой он, будучи мальчишкой, пытался ловить карасей. Прохлада вернула его к реальности, слепни здесь, в тени глухой чащобы, совсем перестали досаждать. Над самой водой гудело нескончаемое комарье.
Очнувшись, Апоница вдруг увидел себя самого, – как бы со стороны, – стоящего по шее в темной от торфа, спокойно журчащей воде, держащего над водой грязно-бордовый мешок. Он увидел себя самого – старого, совершенно бессильного перед этим прекрасным, цветущим, одуряюще пахнущем травами, медом, пыльцой и грибами, журчащим, поющим, ужасно жестоким миром.
Подняв руку с мешком повыше, Апоница окунулся с головой. «Надо идти в Город».
Второй раз он пришел в себя и полностью осознал происходящее, уже подходя к Городу с мирной, с наветренной стороны.
Отсюда, с опушки, не было слышно звуков сечи, все имело самый обычный вид. Город как замер, на фоне густо синеющей после полудня восточной части неба, вырастая из луга куполами церквей, шпилями княжьего терема. Белые стены детинца и храмов уже начали приобретать теплый красноватый вечерний отлив.
«Вот жизнь и кончилась», – подумал Апоница.
Внезапно сбоку по татарам ударил засадный полк, ведомый самим старым князем Юрием Ингваревичем, – лучшие, отборные дружины.
Татарская конница, словно она давно ожидала этого удара, немедленно обратилась в бегство, рассыпаясь в разные стороны, стремясь избежать рукопашного столкновения. Татарские кони – выносливые широкогрудые, приземистые звери, легкое вооружение кочевников, – тулупы вместо кольчуг, меховые шапки с железным верхом вместо шлемов, – все это давало преимущество в скорости.
Это был известный прием Орды: рассыпаться по полю, оторваться от тяжелой ударной конницы преследователей. Оторвавшись и находясь в недостижимой дали, татары сбивались вновь в дружную плотную стаю и бросались назад – на преследователей, – но, не вступая в рукопашный бой, начинали, маневрируя на отдалении, расстреливать преследующих из луков. Самое страшное, не ожидаемое русскими в этой тактике, состояло в том, что татары не целились в них: трудно попасть, трудно убить: кольчуга, щит, нагрудники. Ордынцы стреляли в коней.
Конь, считавшийся на Руси ценной военной добычей в «обычных» междоусобных войнах, пользовался некоторой неписаной, но всеми соблюдаемой неприкосновенностью. Тут же было все наоборот – ни один богатырский скакун, тягловый конь-тяжеловес не имел в глазах монголо-татар никакой цены, – ни один бы конь, выросший здесь, не перенес бы степную зиму – с лютыми морозами и ветрами, выбивая копытом из-под заледенелого тонкого снежного слоя пучки травы, похожие на желтые паучьи ноги. Русский конь для ордынца годился лишь в пищу. Чем больше коней останется тут, ляжет на поле, тем будет обильнее вечером пир, тем больше вяленого конского мяса навьючишь себе впрок на одну из запасных своих монгольских низкорослых лошадей.
Ни одному русскому и в голову не пришло бы стрелять в коня, убить лошадь татарина. Ведь ценен любой конь. Хоть плохонький, да свой. Хоть мал, да вынослив!
Массовый расстрел коней засадного полка был воспринят сначала как нелепость, как совершенно немыслимое, безумное поведение отчаявшегося, видно, врага. Затем, когда невозможное превратилось в реальность, многим стало понятно многое, – задним умом.
Да кто же мог предугадать, что конные дружины вдруг превратятся в пешие?! Кто мог заранее знать? Заранее известно только то, что знание – сила, а незнание – смерть.
Влет, с удара, без всякого труда, второй тумен Батыя, сохраненный им в запасе, опрокинул княжеские дружины, подавив массой, рассек на сотни маленьких отчаянно оборонявшихся островков сопротивления.
В каждый такой островок со всех сторон непрерывно летели десятки, сотни стрел. С верхней галереи княжьего терема было хорошо видно, как в серой массе плотно сдавленных со всех сторон пехотинцев непрерывно и обильно образовывались темные пятна: пораженный стрелой воин оседал вертикально вниз. Быстро упасть он не мог, сдавленный со всех сторон земляками-однополчанами. В этот момент в том месте, где оседал убитый, образовывалась темная брешь. Однако серый «остров» живых со всех сторон сдавливала татарская конница, и брешь быстро исчезала: живые топтали мертвых, затаптывали раненых.
Сверху, в массе, это напоминало падение крупных редких капель начинающегося дождя на иссохшую пыльную землю: удар капли, что-то взметнулось, появилось темное пятно… Секунда-две – и пятно высохло.
Однако, в отличие от пересохшей земли под дождем, серые островки защитников Владимира таяли, – каждая черная капля как бы уничтожала, втягивала в себя тот кусочек земли, в который попадала, растворяла его в себе и с ним испарялась.