Только в последние годы огромными усилиями усадьбу восстановили. Здесь все замечательно: тихие аллеи, мирные пруды, барский дом изумительных пропорций. Восстановили и недавно освятили храм, построенный трудами бабушки Михаила Юрьевича. Но в усадьбе, в рабочем кабинете поэта на письменный стол заботливой рукой водрузили… бюстик Вольтера. Михаил Юрьевич, конечно, не был образцово-православным, но про Вольтера однажды сказал, что его у них «и гувернером бы не взяли». Стал бы он сам украшать свой письменный стол бюстом человека, не годного даже в гувернеры? Это мы за него решили. Так «тонко и чутко» мы принимаем поэта.
Что мы за люди… Сначала кровью и слезами мы создаем великий русский мир. Потом с дикой залихватской удалью разрушаем его до основания. Потом в режиме подвига восстанавливаем. И это лишь затем, чтобы той же рукой тут же заложить под него бомбу. Ведь Вольтер – знамя тех идей, которые разрушили наш мир и эту усадьбу в том числе.
В одной из комнат усадьбы мы смотрели на картину Лермонтова – святой апостол Андрей Первозванный в момент предсмертных страданий. В глазах лермонтовского апостола мудрая глубина и пронзительная боль. Исследователи с трудом верили в то, что такую картину мог написать 14-летний юноша. Но этот юноша был русским гением.
***
Так почему у нас до сих пор нет православного телеканала? А почему наша интеллигенция, разрозненная и разнородная, до сих пор тянет страну в разные стороны? Что с этим делать? Рецепт кота Леопольда («Ребята, давайте жить дружно») наивен и неэффективен. Надо же, наконец, решить, вокруг чего объединяться. Вокруг апостола скептицизма и безверия Вольтера? Или вокруг апостола Андрея Первозванного?
Попрошайки
По Вологде едет автобус. По проходу идет нищий и жалобно причитает: «Люди добрые, помогите, у меня пенсия нищенская, да и ее не платят… Спасибо вам, люди добрые, как бы я без вас жил…» Он не старый, но видно, что инвалид: лицо несет печать вырождения. Куцая бороденка, одежда, которую надел бы не каждый бедняк. Вырядиться нищим может, конечно, каждый, да и скорбную рожицу скорчить – дело не хитрое. Но здесь было другое. Болезнь прорезала на лице этого человека такие следы, какие могут появиться лишь за долгие годы. Это было не выражение лица. Это было само лицо.
Нищему подавали, он униженно благодарил, но вот случилось нечто неожиданное. Импозантный господин в шикарной дубленке зло и презрительно бросил в лицо попрошайке: «Поезжай в Кувшиново, там тебя накормят». Нищий вздрогнул. Его узнали. Первой его реакцией было жалкое желание оправдаться, объяснить, почему ему не охота кувшиновского хлебушка: «Там накормят… больше не захочешь…» Но вдруг это убогое существо словно обрело внутренний стержень и, уже отвернувшись от разоблачителя, он как-то очень мирно, ни к кому не обращаясь, сказал: «Да, я психический больной, но я никому не сделал зла».
Гладко выбритый брезгливый господин еще пытался доказать своей спутнице, что, дескать, нищий-то не настоящий, но этот «правдолюб» уже казался каким-то мелким, пустым и незначительным, не смотря на запах дорогого одеколона. В душе звучали мирные слова убогого: «Я никому не сделал зла». Какое спокойное и ясное человеческое достоинство отыскалось в этом замухрыжке. А мог ли тот господин, положа руку на сердце под дубленкой, так же сказать про себя: «Я никому не сделал зла»?
***
Нищего Толю давно уже не видно в Лазаревском храме Вологды. Говорят, что он перебрался в Кафедральный собор. А может Толя уже и не встает, потому что и раньше еле бродил. Никогда больше не доводилось видеть таких нищих, как он. Толя – удивительный. Солнечный.
Поначалу он раздражал. В самом деле: подошел как-то и цапнул своей ручкой меня за рукав. Смотрит и молча, загадочно улыбается. Маленький, седой, как лунь, глазенки лучистые. Он так и не сказал ни чего, и я с неудовольствием отвернулся. Я потом уже понял, что сия пантомима означала: «Толя хочет денежку».
Мне стало очень стыдно, когда однажды Толя, шаркая ногой, подковылял к моему приятелю и протянул ему маленькую картонную иконку, прошамкав так, что едва можно было разобрать: «На память… на память…» Приятель, приняв подарок нищего, спросил его: «Зовут-то как? За кого помолиться?» «Толя… Толя…» Так я узнал имя этого старичка.
Толя ковылял по храму, словно собирая дань, ни сколько видимо не сомневаясь, что раскошелиться должен каждый, к кому он подошел. А потом направлялся к свечному ящику и покупал самые не дорогие иконки. Он совершенно не интересовался, сколько собрал монеток и сколько стоит иконка, его покупки как-то на доверии улаживались. А иконки Толя раздаривал совершенно не знакомым людям, и почему выбирал именно их – было непонятно.