Как бы то ни было, его отношение ко мне изменилось. Он отправился со мной в магазин рядом с кафе «Таче дьоро» и купил мне две рубашки, летние брюки и сандалии.
— А ты смотришься отнюдь не плохо, — одобрил он, когда я стоял перед зеркалом, подозрительно вглядываясь в собственное отражение.
Родственник, который провел детские годы в Риме, перевел моего «Зорзо» на итальянский, чтобы показать его своей подруге. Он не поленился и подыскал мне комнату на улице Леопардо, неподалеку от Кампо ди Фьори, — чистую комнату в верхнем этаже, куда приходилось подниматься по шатким разбитым ступеням, усеянным ошметками сора, уставленным старыми велосипедами и корытами с замоченным бельем.
Я еще не успел обжиться на новом месте, как ко мне заявился мой родственник и несколько раз со значением повторил, что ждет приглашения на новоселье. Я заметил, что никого в Риме не знаю, кроме него да одного пенсионера, имеющего привычку сидеть в утренние часы на солнышке за стаканом вина.
— Я имел в виду совсем не это, — возразил он. — Мне бы хотелось, чтобы сюда пришли мои знакомые. Они захватят с собой напитки и, если на то пошло, что-нибудь из мебели.
— О’кей, — ответил я, — думаете, они придут?
— Несомненно. Я обещал им, что ты почитаешь свой рассказ о Зорзо.
— Я? Это с моим-то акцентом?
— Там почти не будет итальянцев. Может быть, треть. Что ж, итальянцев это лишь позабавит.
— Но я стесняюсь своего мягкого «л» и могу ошибиться ударением. Мне кажется, что иностранцу не следует…
— Ты прибыл из Парижа, — оборвал он меня.
— Но мне не нравится этот рассказ. Он никому не понравится. Он наивный…
— Ты ошибаешься, — сказал мой родственник. — Мне твой рассказ нравится.
— А итальянцы? Что они подумают? Им уже осточертело, наверное, что каждый сует свой нос в их историю.
— Они — исторический народ. Приходится терпеть. Мы-то достаточно натерпелись.
— Кто это мы?
— Ты прекрасно знаешь кто, — нетерпеливо отвечал мой родственник и с неотразимой умудренностью гражданина мира добавил: — Ты здесь никого не знаешь. Сидишь совершенно один и ждешь Рути, которая неизвестно когда соблаговолит приехать. Завести несколько знакомств в Риме тебе, во всяком случае, не повредит.
Через три дня один из хозяев соседней лавочки принес вино и пиво, а в пять пополудни явились мой кузен, Пиама и двое ее приятелей.
— К вечеру все будет готово, — заверил он меня.
— Мне нужно уйти…
— Иди, ты нам совершенно не нужен, — сказала Пиама.
— Ла бель роман! — отозвался я.
Внизу я купил несколько книжонок, которые можно было бы назвать вожделением мальчишки: мужественные наездники на великолепных конях размахивали мечами или потрясали копьями, ладные красотки с лассо и луками, героини занятных садомазохистских комиксов, — единственное классическое искусство, еще сохранившееся в Риме, — и зашел в зал, где пол был устлан толстым слоем опилок, а посетителям, сидевшим на деревянных стульях за непокрытыми деревянными столами, подавали только вино. Я заказал пол-литра вина и сел на улице, рядом со знакомым пенсионером. Я всегда думал, что хорошо быть пенсионером: ни в чем не участвуешь, никакой ответственности не несешь, сидишь себе утречком в кафе, попиваешь кофе с булочкой, просматриваешь щадящую газетку. Но пенсионеры в Риме не производили впечатления людей, довольных жизнью.
На мостовой, на черных гладких базальтовых булыжниках, валялись куски моркови и капустные листья, а напротив нас возвышалась стена римского дома, коричневато-желтая, облупленная, цвета меда, в котором утонули пчелы, ульи и сам пасечник.
Мои руки пахли ржавчиной водопровода. Я смочил их вином, и пенсионеры, которые прежде не обращали на меня внимания, теперь изумленно наблюдали за моими движениями, будто застали в разгаре таинственного ритуала. Я погрузился в солнце и вино, когда неожиданно явились безумный трубач и его убогий оркестрик — все в потрепанных длиннющих колпаках Пульчинеллы — и подняли адский шум, немилосердно фальшивя да в придачу тяжело и вульгарно приплясывая.
— Вы только посмотрите на этих паразитов, — обратился ко мне мой пенсионер. — Я всю жизнь вкалывал, с тринадцати с половиной лет работал, а эти шуты… (он произнес слова, которых я не знал).
Я вспомнил свои вечерние прогулки по Большому каналу в Венеции. Я сидел на носу лодки, мимо проплывали дома и дворцы, лишь в немногих горел свет, одинокие желтые блестки. Высокие причальные тумбы пирса, к которым привязывали лодки и гондолы, были разрисованы синими и красными спиралями, напоминавшими леденцы моего детства и бандерильи пикадоров, и все эти нездешние вещи смущали душу сладкой истомой.