Пашаро был явно небезразличен к названиям материков, морей и океанов. Его воображение дразнили имена богов, нимф, астрономов, рассеянные в космической бездне, и он старательно сопоставлял, как они обозначены на разных картах Луны. О чем свидетельствовал этот интерес? С изумлением и сочувствием отмечал Винницкий усердие автора, с которым тот использовал гематрию для определения символического смысла этих названий, прибегая к многочисленным источникам, будь то Мишнот Амидот и Брайта Демазолот или Шабтай Доноло, Авраам Бар Хийа, Ибн Эзра, Ицхак Израэли из Толедо.
Трудно было сделать какие бы то ни было заключения о характере автора. В одной главе он писал, что достаточно навести на Луну лорнет или обычный бинокль, чтобы обнаружить выступы на ее гористой поверхности. Будь Винницкий на месте Пашаро с его образным стилем изложения, он наверняка бы сказал «театральный бинокль», чтобы подчеркнуть его величину и отнюдь не научную функцию. Мог ли Пашаро не знать о существовании театральных биноклей?
Другие страницы обнаруживали, насколько он «разбирается в истории»: говоря о Меркурии, он приводит случай с Гассенди. Этот астроном гостил в Париже в районе улицы Бюси (Пашаро написал это название на итальянский манер: «Бучи»). Гассенди, по наивному представлению автора, узнал о послании Кеплера из газет. Кеплер рассчитывал увидеть Меркурий 7 ноября 1631 года. Никто не следил за планетой, кроме Пьера Гассенди, который в темной комнате наблюдал за отражением Солнца на экране. Чтобы знать точное время, он приказал своему «рабу» стоять с квадрантом наготове этажом ниже и, заслышав стук над головой, записать время. Сначала из-за облачности не было видно Солнца. Но когда облака разошлись, на солнечном круге появилась крошечная черная точка. Поначалу Гассенди решил, что точка случайна, поскольку, как и его современники, полагал, что Меркурий — весьма крупная планета. Однако он отметил положение черной точки и стал ждать. Облака вновь закрыли Солнце, а когда оно засияло, точка уже переместилась. Гассенди постучал в пол, но его «раб», как выяснилось, покинул свой пост, решив, что облака им все равно помешают. Гассенди вскипел от гнева. Он тотчас велел водворить «раба» на место, после чего тот выполнял свою работу добросовестно. Из чего, в свою очередь, следует, что Пашаро не знал даже того, что во Франции никогда не было рабов.
Все это полностью опровергало первоначальное предположение Винницкого о том, что Пашаро был ученым из крупного университета, почему-то написавшим книгу на иврите и издавшим ее в Яффо. Конечно же, он получил фундаментальное образование. Но для ученого из «крупного университета» познания Пашаро в латыни никуда не годились. В его книге были упомянуты лишь два поэта: Лукреций и Теннисон. Когда Пашаро одолевала черная меланхолия, он разражался примерно такого рода пассажами: «Нам трудно заранее предполагать, навечно ли сохранит Земля со своей спутницей Луной разделяющее их расстояние, или оно способно меняться со временем. Возможно, на склоне дней своих Луна сольется с Землей в единую планету, которая продолжит обращаться вокруг Солнца». Находясь же в приподнятом расположении духа, Пашаро слагал оды на пришествие в наш мир Кантора, пел гимн славы «математику беспредельности».
Лукреций и Теннисон были ему по душе. Похоже, что Пашаро объединяло с Теннисоном отношение к «смерти» и «случаю». «Марсиане умирают от жажды, и отсюда их таинственные каналы. Мы сближаемся с ними после смерти» — так прокомментировал Пашаро выводы Персиваля Ловелла. Он много говорил о звездах или о небесных телах, которые не уцелели, о звездах, давно прекративших существовать и видимых только потому, что их свет дошел до нас спустя десятки тысяч лет «после немой катастрофы, произошедшей в небе, этом кладбище звезд».
Но в то время как переводы из Теннисона сохраняли образность и утонченность, присущие поэту, Лукреций в пересказе был дословен и скучен: латынь, похоже, давалась Пашаро с большим трудом.