— Я не люблю эти места, — сказал я, вспомнив, как в детстве кто-то сфотографировал меня и моих приятелей на фоне свалки и дал нам за это плитку шоколада. — Я не люблю эти места, я о них и знать не хочу…
— В этом ваша ошибка, — сказал Камилио. Он снял с шеи шнурок с лиловатым образом Богородицы, непонятно из какого материала сделанным, и амулет из светлого золота.
— Хотите, обменяемся?
— Что это? — Я указал на Богородицу.
— Эскапуларио. Моя мать наказала мне носить ее. Вы слыхали о празднике, который бывает в Лиме, в октябре?
— Я ничего не знаю о Лиме. А золото?
— Это бог Чиму.
— Древний?
— Чиму — наш маскут. Его делают из всякого материала.
— Вы из Лимы, Камилио?
— Я из маленького городка, почти что испанского. Когда вы смотрите там на молодых девушек, вы понимаете, что все они девственницы и что все там пропитано мраком, насыщено тем, о чем не принято говорить…
— Поэтому вы стали дон-жуаном?..
— Фантазии Жиннет, — отмахнулся Камилио.
— Откуда вы знаете, что они девственницы?
Камилио наклонил голову:
— По мылу, по их пластике… сам не знаю.
Он зажег сигарету и глубоко затянулся.
— Мне неловко вам это говорить, но вы не принимаете в расчет, что человек бывает несчастен или расточителен.
Я промолчал. Мои ответы утратили для меня всякое очарование. Они напоминали дымовую завесу, причем нападающая из-за нее сторона тайно ненавидела всех и вся. Мне не нравились мои ответы, не нравились самые темы моих разговоров: старуха в подвенечном платье перед входом театра «Одеон», крутые яйца на буфетной стойке… И пока мои губы шевелились, я судорожно напрягал мысли, ища, с какими музыкальными произведениями, книгами и картинами стоит провести последние дни жизни, так что рядом с ними смерть покажется легкой, даже желанной, как утоленная страсть. Но решить, на чем остановиться, было непросто. Как редки произведения, в равной мере сочетающие мощь, изящество и высокий трагизм! Я двигался, подобно балаганной кукле, которую кукловод дергает за ниточки.
— Что вы теперь намерены делать? — спросил я.
— Если уж я добрался, наконец, до Европы, — ответил Камилио, — то задержусь в ней еще немного. Возможно, поживу у Ксавье, если он согласится.
— А чем вы собираетесь заниматься здесь?
— Это место маленькое, а в маленьких местах всегда что-нибудь происходит. Как раз это я и люблю — маленькие местечки внутри больших пространств, уголки и окраины.
— Окраины мира?
— Окраины мира, — подтвердил Камилио, улыбаясь.
— Я чувствую, что на мне лежит долг…
Камилио сделал слабое движение рукой.
— Это пройдет, — сказал он и зевнул.
— Пойду посплю немножко. — Я поднялся.
— Оставьте мне свои сигареты, — попросил он.
Элен глубоко спала. Я смотрел на ее пышные волосы, на выглядывающие из-под простыни ушки. Осторожно, чтобы не разбудить ее, лег в кровать.
Когда я открыл глаза, она сидела перед зеркалом и расчесывала волосы, затем принялась не спеша, тщательно накладывать макияж.
Две вещи хотелось мне повидать в Нормандии: яблони в цвету и городок Хонифлёр. Строго говоря, первое, что пробудило мое любопытство к Элен, был тот факт, что она родилась и выросла в Хонифлёре. Это имя завораживало меня. Я был уверен, что его начало «хони» подразумевает мед, чего на самом деле, конечно, не было (позднее я выяснил, что и окончание «флёр» не имело никакого отношения к цветку!). В моей парижской комнате на стене висела литография старинного порта Хонифлёр, раскрашенная размытой акварелью. Его вид мало чем отличался от других портовых городов, гравированные изображения которых продавались в лавках букинистов, но Хонифлёр, домики которого отражались в воде блекло-апельсинными пятнами, и само это название казались мне квинтэссенцией меда, цветов и старого порта с мачтами парусников, жарким полусонным летом, караванами облаков… Имя Элен сплелось с именем городка, ее веснушки походили на точки, метившие контуры облаков на гравюре, даже ее нижняя губа как будто припухла от укуса пчелы, живущей среди медвяных цветов.
— Элен, давай съездим в Хонифлёр!
Элен повернулась ко мне:
— В Хонифлёр?