Социальные инженеры считают, что любое общество несправедливо. И эта вера позволяет им создавать любой мир, независимо от того, какие страдания он принесет. Я решил, что их философия — обман, хитрость, чтобы одурачить самих себя. Я не могу жить в злом обществе.
Я решил оставить свое общество и подумал, смогу ли отрешиться от него, не переменившись сам. Единственная попытка перестроить общество, с которой я знаком, это попытка никитийских идеал — социалистов, но их методы всегда вызывали во мне отвращение. Программное заявление идеал — социалистов начинается так: «Мы верим, что для достижения гармонических взаимоотношений между людьми мы должны создать новое общество, в котором общие благородные цели стоят выше целей индивидуума». Звучит прекрасно. Но на деле тут просто утверждается, что общество значит больше личности, а я никогда не мог в это поверить.
Но они считают также: чтобы программа социальной инженерии была эффективной, созданное с соответствии с этой программой общество должно находиться в культурной изоляции. И отсюда другой символ веры идеал — социалистов: чтобы их «благородный эксперимент» преуспел, они должны уничтожить другие культуры — либо поглотить их, либо просто стереть с лица земли. Для тех, кто верит в идеал — социализм, это прекрасное решение, но для тех, кто не верит, совсем наоборот.
И, размышляя над этим, я понял, что идеал — социалисты, создавая свое общество, тут же разлагают его. Они, фигурально выражаясь, мочатся в собственную питьевую воду, они верят: их идеалы будут процветать в обществе, отдельные члены которого могут при этом разложиться. Считают, что преданный социалист имеет право убивать невинных граждан и при этом сам не утратит любви к человечеству и благородства.
И поэтому те из нас, кто смотрит на идеал — социализм извне, видят, что вся эта система — зло. Мы видим убийства, предательство, видим, как уничтожают людей и не уважают человечество, распространяя эти идеи, — и у нас вся эта система вызывает отвращение. Как сказала Абрайра, всякое общество при взгляде извне кажется злым. Я легко вижу зло идеал — социализма. Но гораздо труднее увидеть зло в собственном обществе.
Я решил никогда больше не служить злому обществу. Не стану служить своему обществу. Я принялся пересматривать свои убеждения и думал о том, как преодолеть их. «Как можно освободиться от подсознательных верований?», думал я. По словам Абрайра, у каждого из нас тысячи представлений, наложенных на нас нашей культурой. Я ожидаю, что люди вокруг меня обязательно ходят в обуви и расчесывают волосы. Такие представления я не могу уничтожить, как же тогда мне уничтожить представления, выработанные всей жизнью, такие, о которых я даже не подозреваю? Легче было бы рыбе прожить без воды. И я понял, что мне придется покинуть свое общество. Остаться в нем — означает разложение. Среди всего этого множества Утопий, которые пытаются организовать меж звезд, для меня должно найтись место, где я обрету мир.
Я снова уснул и проснулся в ослепительных лучах солнца. Завывал ветер, и ветви деревьев раскачивались, едва не ломаясь. По небу неслись яркие облака, почва была влажной. Буря только что закончилась. Я лежу на боку в ультрафиолетовой траве и гляжу на небольшое озерцо с крутыми берегами, почти круглой формы. Абрайра, Мавро и Перфекто набирают воду в ведро и пьют. Губы у меня растрескались от жажды.
На дальней стороне озера из леса вышло темно — зеленое маслянистого вида животное с длинным сегментированным телом и небольшими клешнями. Оно двигалось, прижимаясь к поверхности, и было не выше кошки, но длиной с человека. Я пытался вспомнить, что оно мне напоминает: скорпиона без жалящего хвоста, краба, вытащенного из панциря. Пытался определить, травоядное это, хищник или стервятник, но у меня не было достаточно данных. Оно подползло к воде. И я понял, что оно само по себе. Одно.
Не знаю, есть ли у него аналог на Земле; можно ли его описать как на что-то «похожее»; на Земле нет ничего, похожего на это существо. Устанавливать примитивные ассоциации, утверждать, что на Пекаре все похоже на что-то на Земле, просто несправедливо. К тому же такой подход помешает мне разобраться в истинной природе этих существ и может оказаться опасным.
Абрайра дала мне попить. У меня кружилась голова.
— Тебе лучше? — спросила она. Села рядом со мной и положила мою голову себе на колени.
— Немного.
— Могу я помочь?
— Говори со мной. Займи мой мозг чем-нибудь приятным.
— Ну, давай найдем что-нибудь утешительное. Мне интересно, каково это — иметь семью. Твоя мать умерла. Расскажи мне об отце, братьях и сестрах.
— Отец? — спросил я. — Мой отец… — И ничего не смог ответить. Отец. Я помню, как он сидит в кресле и плачет после смерти матери, а дети Евы карабкаются на него. А что было потом, не могу вспомнить. Ничего. Не только ничего о нем не знаю и не слышал. Я даже не могу вспомнить, чтобы думал об этом. Совершенно неожиданное ощущение. Словно я пришел на экзамен, а профессор экзаменует меня по предмету, о котором я даже не слыхивал. Отец. Я вернулся назад. Помню об отце все в дни после смерти матери.
— Мой отец, — закричал я, — был слабый и циничный человек. Он был безнадежный неудачник. Бросал одну работу за другой. Часто говорил: «Непрожитая жизнь ничего не стоит, но и прожитая не лучше». После смерти матери он… он…
Я был ошеломлен. После смерти матери отец перестал для меня существовать. Я поднялся, и меня охватил ужасный страх. Я мог привести только два объяснения: либо у меня серьезно пострадал мозг, либо произошло нечто настолько ужасное, что я полностью блокировал все воспоминания об отце. Мне хотелось убежать, но бежать было некуда. Я очень встревожился и кончил тем, что принял новую дозу болеутоляющего, чтобы опять уснуть.
Мы миновали обширные равнины и оказались в неглубоком каньоне из спрессованной грязи. А в каньоне увидели много обветренных камней, грубо округленных, как шары. Каждый камень достигал восьми метров в высоту, и расположены они были спиралью, как рисунки в пещерах австралийских аборигенов. За многие сотни, а может, тысячи лет круглые камни погрузились в землю. Их вид вызывал во мне благоговейное чувство. Они очень похожи были на камни, которые бросал в нас «пустынный владыка», но только огромные, а спиральное расположение свидетельствовало как будто об их искусственном происхождении. Я все время ожидал увидеть вход в пещеру, какую-нибудь дверь на склоне, какие-нибудь росписи. Но не было ни следа тех, кто так расположил камни.
В этот день мы добрались до морского берега. Я все пытался что-нибудь вспомнить об отце, но так ничего и не вспомнил, абсолютно ничего. И гадал, почему же я блокировал воспоминания о нем. Может, узнал, что на самом деле именно он убил мою мать? Может, он трусливо покончил с собой сразу после убийства матери? Я подумал, что если создам сценарий, близкий к правде, то, пожалуй, смогу вспомнить. Но тут же обнаружил, что у меня в памяти еще один провал — провал, в котором должна находиться Татьяна, девочка из моих снов. Почему, если она так важна для меня, я помню только ее лицо и имя? Я не мог ответить на этот вопрос. По-прежнему дул сильный ветер. Вечером мы остановились, и компадрес посадили меня спиной к дереву. Руки и ноги не слушались меня, словно их вообще не стало. У меня едва хватило энергии, чтобы поесть; я чувствовал себя беспомощным, как грудной ребенок. И долго лежал без сна и думал об отце.
На следующее утро я проснулся в машине, летящей над землей. Я лежал на спине и больше не слышал прибоя. Чувствовал себя обособленным от всего. От своего прошлого, от своих друзей, от своего мира. Небо темно — красное, как на закате, и безоблачное. И на нем ни одной ленты опару но тако. Их разнесло бурей. Мы проехали под деревом, растрепанной пальмой с подсохшими листьями, которые шуршали, как бумага, и меня в самое сердце поразило знакомое ощущение.
«Я возвращаюсь в Панаму, — с безумной радостью подумал я. — Я возвращаюсь в Панаму!» Солнце, отразившееся в листве, напомнило мне о давно забытом эпизоде. Не могу вспомнить, когда именно это случилось в моем детстве: помню, что лежал на диване, глядя в окно. Два поля разделяла полоска деревьев, и толпа обезьян переходила там из одного леса в другой. Мне тогда показалось, что это я движусь, а обезьяны стоят на месте.