Необходимое следствие такого стяжения языка внутрь самого себя состоит, конечно, в том, что исключается возможность истины как соответствия предложений действительности. Фуко и Деррида неотступно придерживались вытекающей из этого логики, что позволило им от Соссюра вернуться назад к философскому наследию зрелого Ницше, к его неустанному разоблачению иллюзии истины и устойчивости значения. По Дерриде, любая концепция истины должна быть уравнена с принудительной метафизикой присутствия, с которой Ницше порвал в своем, я цитирую, «радостном утверждении свободной игры мира и незнания становления... без вины, без истины, без происхождения»[2-22]. Фуко делает ударение не столько на освобождении от когнитивного в смешном, в нелепом, сколько на тирании в соответствующей действительности. Воля к истине, утверждает он, производит знание преимущественно посредством «постоянно повторяемой фальсификации, устанавливающей различие между истинным и ложным»[2-23]. Соскальзывание к произвольному агностицизму, провозглашенному, даже если и никогда не применявшемуся на практике молодыми философами, остается чуждым старшему поколению структуралистов. Как Леви-Строс, так и Лакан, когда этого требует обстановка, даже проявляют сциентистские устремления, высказывая пожелания о математическом описании своих дисциплин.
Однако при ближайшем рассмотрении замкнутая логика самореферентного языка, привносимая ими в свои дисциплины, имеет вполне предсказуемые следствия. Так, Леви-Строс задается вопросом, имеет ли значение то, какой характер носят его толкования мифов — обязывающий или произвольный, ведь они сами могут быть прочитаны как миф; «в конце концов не имеет значения, приобретают ли форму в этой книге мыслительные процессы южноамериканских индейцев через посредство моей мысли или же мое мышление опосредствуется через их мыслительные процессы»[2-24]. Здесь ошибка с самого начала исключается в самоочевидном тождестве человеческого сознания. Вполне последовательно Леви-Строс там же превозносит Вагнера как истинного основоположника структурного анализа мифов, который вел исследования в высшей сфере — музыке, высшей, поскольку это искусство, будучи полностью внутренним по отношению к самому себе, находится в принципе вне значения или репрезентации.
К подобному же заключению пришел Лакан, все же сохраняющий понятие «действительного» вне «символического», но лишь как «невозможное», которое не может быть обозначено как царство невыразимого, которое, подчеркивает он, не имеет ничего общего с чистой «действительностью» в качестве «уже готовой» фантазии. Лакан также заслужил упреки Дерриды тем, что сохранил понятие истины, но под истиной он понимает скорее способность субъекта четко формулировать желание, нежели приобретать знание. К этому выразительному новому определению истины затем присоединяется Леви-Строс. Ибо буквальная точность не имеет отношения к «полному слову» психоаналитического субъекта, который не может не говорить «истинно» — то есть симптома остически — независимо от того, что он или она говорят. Здесь вновь, как верно заметил Фуко, без неистины истина перестает быть таковой.
Различие между истинным и неистинным является непременной предпосылкой любого рационального знания. Его центральным положением является доказательство. Неслучайно, что последним столь широко пренебрегают в структурализме. Неглубокие полевые работы Леви-Строса и его надуманные карты систем родства, десятиминутные психоаналитические сеансы Лакана; верования Фуко в «Корабль дураков» и в басню о «Великом заточении»[2-25] — все они представляют собой не столько личные недостатки или промахи упомянутых практикующих ученых, сколько нормальные и естественные допуски в свободной игре означения вне истины и лжи.
[2-23]
Language, Counter-Memory, Practice. — Ithaca, 1977. — P. 203: здесь также явным первоисточником является Ницше.
[2-24]
The Raw and the Cooked. — L., 1969. — P. 13, 15. 25 Ecrits. — P., 1966. — P. 649, 409; первые строки в Television. — P., 1973. «Я всегда говорю правду», стр. 9.
[2-25]
См. Middelfort Е. Madness and Civilization in Early Modern Europe: A. Reappraisal of Michel Foucault; After the Reformation: Essays in Honor of J. H. Hexter/B. Malament. — Philadelphia, 1980. — P. 247—265, критический анализ, еще более резкий ввиду формального присоединения автора к общепринятым почестям, оказываемым Мишелю Фуко.