Марксизм Франкфуртской школы, сформировавшийся в другую эпоху и закаленный в трудностях зарубежных скитаний, в целом не принял новой реставрации немецкого «чуда». Однако его стремление уклоняться от прямого политического дискурса или действий, достаточно ярко выраженное и до войны, стало почти абсолютным. Тем не менее в стенах университетов под его влиянием возникла очень значительная и активная прослойка студенчества, чье восстание в 1968 г. показало, что марксизм снова распространился в самых различных формах среди многочисленного молодого поколения интеллектуалов-социалистов. К тому времени Хоркхаймер уже впал в старческое слабоумие в Швейцарии. Адорно, до глубины души пораженный участием в восстании своих учеников, умер год спустя. Противостоять студенческому движению как силе выпало Хабермасу, крупному мыслителю, вышедшему из рядов послевоенных новобранцев франкфуртской традиции. Уязвленный прямыми нападками на себя и своих коллег, он осудил социал-демократическое общество студентов как действующее принудительными и неразумными методами и ушел из университета. В 60-е годы он уже был автором целого ряда работ, и его произведения продолжали появляться и приобретать известность в течение следующего десятилетия, представляя собой наиболее исчерпывающий и честолюбивый теоретический проект в современном западногерманском обществе.
Плодотворная работа Хабермаса ясно показывает, что отсутствие какого-либо упоминания о Хабермасе в «Размышлениях о западном марксизме» было ошибкой по двум причинам. Одна состояла в реакции Хабермаса на выступления конца 60-х годов, которая выражалась в импровизированных формулировках, дискредитировавших его как авторитетного политического мыслителя. Второй и более важной причиной был эклектичный характер его философии, пропитанной заимствованиями из американского прагматизма и теории действия, сплетавшимися с франкфуртским наследием более глубоко, чем когда-либо прежде приобретенным в духе Гегеля, хотя и Гегеля йенского периода. Это ставило под вопрос возможность включения его философии в рамки даже экуменически понимаемого марксизма[3-3]. Такая мотивация не была лишена правомерности. В одном из интервью Хабермас сам затронул эту тему, осудив свои психологические комментарии к студенческому движению как необдуманные и заметив, как трудно ему было также судить о том, считать ли его труды марксистскими или нет. (Он вспоминает, что первое такое их определение, встреченное им в публикации «Структурные изменения гласности» в начале 60-х годов, были для него шоком.) И одновременно в том же самом интервью после свободного обсуждения двойственности его интеллектуальной позиции он скромно и откровенно признался в желании примкнуть к современному историческому материализму, желании, которого самого по себе достаточно, чтобы подчеркнуть обычные суждения о его эволюции, высказанные ранее[3-4]. За подобными заявлениями стоит, по выражению самого Хабермаса, огромный труд «перестройки» исторического материализма в соответствии с произведенной им трансформацией франкфуртской традиции. Масштаб и размах возникшего в результате теоретического сооружения, синтезирование в единой программе исследования эпистемологического, социологического, психологического, политического, культурного и этического аспектов не имеют параллелей в современной философии, независимо от вдохновения. Четкое понимание отличительных черт достижений Хабермаса должно стать исходной точкой для оценки его работы. Однако идеи, которые переплелись, образуя его философскую систему, требуют сравнительного анализа.
Если вглядеться в характерные координаты мысли Хабермаса, первое, что должно поразить внимательного наблюдателя, это их близость к основам французского структурализма. Снова и снова повторяются те же предпосылки и основные мотивы, хотя каждый раз из разных источников и с различными выводами. Отправная точка позиции Хабермаса, которую можно определить как пограничную между марксизмом и немарксизмом, заключается в его утверждении, что Маркс ошибался, приписывая абсолютную первичность материальному производству в своем определении человечества как рода и в своем понимании истории как эволюции форм общества. «Социальное взаимодействие», как утверждал Хабермас, является в равной степени несводимым, непревратимым аспектом человеческой практики. Такое взаимодействие всегда символически опосредовано, составляя специфическую область коммуникативной деятельности — в противоположность инструментальной деятельности материального производства. Там, где производство ставило своей целью усилить контроль над внешней природой, взаимодействие вырабатывало такие нормы, которые приспосабливали внутреннюю природу человека — потребности и склонности — к общественной жизни. Между этими двумя понятиями не было необходимого соответствия: экономический или научный прогресс совсем не обязательно гарантировал культурное или политическое освобождение. «Диалектика нравственной жизни», как он ее называл, обладала самостоятельностью.
[3-3]
Другой случай подобного типа представлен размышлениями Эрнста Блоха, не менее несправедливо опущенными в моем кратком обзоре из-за их постоянного соседства с формами религиозной натурфилософии. Прекрасное исследование трудной работы Блоха, писанной в духе критической симпатии, которая еще больше подчеркивает оригинальность его вклада в западный марксистский канон. См. Hudson W. The Marxist Philosophy of Ernst Bloch. — L., 1982.
[3-4]
«Сегодня я дорожу тем, что меня считают марксистом»: общий смысл этой статьи, лучшего биографического анализа развития взглядов Хабермаса, логично сравнить с клятвенными заверениями Альтюссера того же периода: см. note 26, Р. 30. Interview with Jiirgen Habermas // New German Critique. — 1979. — No. 18. — P. 33.