До сих пор в этих лекциях я почти не касался крупнейшего фактора, неизбежно вторгавшегося в развитие марксизма на протяжении рассматриваемого периода, — это, конечно, судьба международного коммунистического движения. В своем отношении к нему западная марксистская традиция всегда отличалась своеобразным сочетанием напряженности и зависимости. С одной стороны, их связывали родственные узы, которые с самого их возникновения в 20-е годы — как правильно напомнил нам недавно Расселл Джейкоби[3-18] — породили надежды на создание развитой социалистической демократии, которые неумолимый аппарат бюрократической диктатуры в СССР сокрушил с приходом к власти Сталина. Однако независимо от его опосредования, подавления или вытеснения, а он за последующие 40 лет прошел все эти стадии, идеал политического устройства, исключающего господство капитала, устройства, которое было бы более прогрессивно, чем парламентские режимы на Западе, никогда не покидал представителей западной марксистской традиции. Этим объясняется постоянная дистанция критики между этой традицией и государственными структурами Советского Союза — дистанция, различимая в произведениях даже тех ее представителей, кто ближе всех стоял к международному коммунистическому движению: в разное время это были Сартр и Лукач, Альтюссер и Делла Вольпе, не говоря уже о Корше, Грамши или Маркузе. Эта традиция почти всегда учитывала тот факт, что Русская революция и последовавшие за ней революции в других странах, несмотря на их жестокость и уродливые формы, были единственным реальным прорывом в капиталистическом устройстве общества на протяжении всего XX в. Этим объясняется свирепость нападок капиталистических стран на эти государства — от интервенции Антанты во время гражданской войны в России до атаки фашизма на СССР, корейской войны, практически направленной против Китая, попытки нападения на Кубу и затем войны во Вьетнаме. Кроме того, на Западе альтернативная — социал-демократическая — традиция в рабочем движении утратила свое значение реальной оппозиции капитализму, поддерживая существующий порядок. Единственными активными противниками буржуазии в этих странах оставались идеологически связанные с СССР коммунистические партии, где они представляли собой массовые организации. По этим причинам для представителей западной марксистской традиции была характерна только косвенная и осторожная критика самих коммунистических государств. Они почти никогда не предпринимали попыток прямого и углубленного теоретического анализа политических основ этих государств — в отличие от неофициальной традиции, ведущей начало от Троцкого и уходящей корнями в политическую борьбу 20-х годов в Советском Союзе. «Советский марксизм» Герберта Маркузе является достойным исключением, но и в этой книге рассматриваются больше вопросы идеологии, чем государственного устройства СССР.
Существенная двусмысленность в отношении западной марксистской традиции к коммунизму нашла в свое время самое яркое интеллектуальное отражение в произведениях Жана Поля Сартра. Причина заключалась в его своеобразной позиции, заключавшейся в возможности двух путей в западном марксизме 50-х годов: формальное членство в коммунистической партии, обеспечивающее практическую близость к политике масс ценой теоретического молчания по поводу это политики (Лукач, Альтюссер или Делла Вольпе) или отстранение от какой-либо формы организационного обязательства или комментариев к современной политике (оставшиеся в живых после войны представители Франкфуртской школы). Сартр, возглавлявший журнал «Тан модерн», так и не вступил во Французскую компартию, но он делал попытки развить практику марксистского политического вмешательства в ход классовой борьбы во Франции и в других странах мира и ее теоретической интерпретации. Именно это направление деятельности привело его к созданию серии полемических очерков «Коммунисты и мир», к последовавшему в результате этого разрыву с Мерло-Понти, к знаменитым статьям о сталинизме 50-х годов, а затем к написанию самой «Критики диалектического разума». Я вчера отметил, что отказ Сартра продолжить работу над вторым томом «Критики» в конце 50 — начале 60-х годов ознаменовал переломный момент в интеллектуальной истории послевоенной Франции. Частично причина такого решения Сартра заключалась в трудноразрешимых философских моментах, с которыми он столкнулся, попытавшись создать то, что он назвал «всеохватывающей тотализацией» антагонистических видов практики, которая должна была стать основой единства «множества противоречивых эпицентров действия»[3-19]. Это была решающая проблема постоянно изменяющихся, как мы видели, отношений между структурой и субъектом. Когда читаешь рукопись, нет сомнения, что здесь Сартр потерял нить своих рассуждений. Но колоссальный масштаб его работы о Флобере доказывает, что его творческая энергия теоретика еще была далеко не исчерпана. Он мог бы вернуться к атаке на этот трудный теоретический вопрос с удвоенной энергией позже — как поступали философы до него в аналогичных обстоятельствах. Ответ на вопрос, почему он этого не сделал, содержится, видимо, в неопубликованных материалах второго тома.
[3-19]
Critique de la Raison Dlalectlque. — Vol. II (неопубликован). — Р. 1 рукописи. Я рассматривал теоретические недостатки программы Сартра, содержащейся в томе II Critique... в книге Arguments Within English Marxism. — P. 52—53. Эти недостатки в основном заключались в его попытке истолковать смысл целой исторической эпохи и социальной конструкции — СССР 30—50-х годов — только через фигуру Сталина как объединяющего в конечном счете фактора. Другими словами, в тайной элизии дистанции между биографией и историей, которая по-своему признавалась в имевшихся у меня двух частях тома I. Мы видим, как рано Сартра начала занимать эта проблема и как сильно было его стремление упростить ее решение, из его недавно опубликованных Les Carnets de la Drole de Guerre. — P., 1983. В этой работе, непревзойденной по живости и яркости стиля в его собрании сочинений, содержатся наметки практически всех важных тем, поднятых им в послевоенных произведениях. Наиболее пленительным примером является пространное отступление об исторической личности Кайзера Вильгельма II и его отношения к началу первой мировой войны, вызванное началом второй: стр. 357—375, 377—380, 383—387. После виртуозно обрисованных социопсихических задатков последнего из Гогенцоллернов, изображение которых подготавливает читателя к появлению всех значительных философских тем в его последующем исследовании Флобера, Сартр в заключение говорит: «Я только старался показать, что деление Истории на параллельные пласты значения порождается не самой структурой вещей, а взятым на вооружение традиционным историческим методом и психологическими предрассудками, которые определяют этот метод. Параллелизм исчезает, как только делается попытка рассмотреть исторические характеры в свете единства их историзации. Но я согласен с тем, что то, что, как я считаю, мне удалось продемонстрировать, имеет силу только тогда, когда историческое исследование представляет собой монографию, которая изображает личность как творца своей судьбы. Но, конечно, личность оказывает влияние и на других. Через несколько дней я попытаюсь проанализировать долю «ответственности Вильгельма II за войну 1914 года» (стр. 386—387). Предполагается, что это намерение Сартр не осуществил; по крайней мере, в сохранившейся части дневников такого анализа нет.