Напротив, дисциплины, подобные литературным исследованиям, традиционно называемые гуманитарными науками, редко претендуют на подобного рода кумулятивный прогресс рационального характера. Они подпадают под тот же вид внешних детерминирующих их происхождение факторов, но затем никогда не отклоняются от них, как естественные науки. Иными словами, они не обладают ни аксиологической стабильностью, основанной на самостоятельном истинном отражении действительности, ни саморефлексирующей мобильностью, позволяющей объяснить изменение их моделей исследования с точки зрения их собственных понятий Одной из дисциплин, которая прямо стремилась к последнему, безусловно, была социология знания, разработанная Шеллером и Манхеймом. Однако эти усилия зашли слишком далеко. В результате они привели к релятивизму, фактически отрицавшему какую-либо познавательную ценность идеологий или утопий, которые развенчивала социология знания, тем самым подрывая свои собственные принципы. «“Всеобщее” в концепции тотальной идеологии, не делающей различий, — отмечал Адорно, — в конечном итоге превращается в ничто. Раз она перестала отличаться от какого-либо истинного сознания, она больше непригодна для критики какого-либо ложного сознания»[1-7]. Он справедливо настаивал на том, что линией раздела, отделяющей любую такую социологию знания от исторического материализма, служит «идея объективной истины». Мы удивимся важности этой на первый взгляд безобидной банальности завтра. Сейчас необходимо только отметить, что порядок марксистской рефлексии должен, таким образом, иметь два аспекта.
Судьбу исторического материализма следует прежде всего рассматривать в контексте сложного переплетения национальной и международной классовой борьбы, которая характеризует ее судьбу. Ход классовой борьбы должен быть понят с помощью разработанного им же инструментария мысли. Марксистская теория, стремившаяся к пониманию мира в целом, всегда была направлена на асимптотическое единство с практикой борьбы масс, нацеленной на то, чтобы изменить мир. Таким образом, траектория развития теории всегда определялась судьбой массовой борьбы. Любой доклад о марксизме последнего десятилетия неизбежно будет прежде всего политической историей внешней среды, в которой развивался марксизм. Пародируя лозунг немецкой исторической школы Ранке, можно говорить о постоянном Prima! der Aussenpolitik в любом ответственном изложении развития теории исторического материализма (обратная очередность приоритетов в «Теории литературы» Уэллека и Уоррена, в которой «внутренние» подходы превалируют над «внешними»)[1-8]. В то же время именно из-за огромных различий между идеями Маркса и Манхейма (или его современных преемников) в изложении эволюции исторического материализма также должно быть проведено сопоставление внутренних препятствий, апорий, ограничений, с которыми сталкивается теория в попытке приблизиться к всеобщей истине своего времени. Односторонняя история марксизма, которая выпрямляет его на наковальне мировой политики, противоречит характеру его предмета. Социалистов было много и до Маркса. Скандальным же было то, что Маркс стремился создать научный социализм, то есть теорию, которая регулируется поддающимися рациональному контролю критериями доказательства и истины. Это по-прежнему оскорбляет сегодня многих социалистов, не говоря уже о капиталистах. Внутренняя история, история слепоты и трудностей, равно как достижений или проницательности в познании, имеет важное значение для подлинного изучения судеб марксизма как в последние годы, так и в любой другой период. Без нее истинная самокритика не будет убедительной, обращение к более широкому контексту истории, как правило, будет ускользать от сущностного объяснения или выходить за его рамки в область интеллектуального оправдания.
Перейдем сейчас к непосредственно интересующим нас вопросам. Состояние западного марксизма, которое сохранялось в течение столь продолжительного времени после победы и изоляции Русской революции, представляло собой, как я попытался уже описать его, главным образом результат целого ряда поражений рабочего движения в оплотах передового капитализма континентальной Европы после первого прорыва большевиков в 1917 г. Эти поражения прошли тремя волнами: первая — пролетарское восстание в Центральной Европе сразу же после первой мировой войны (в Германии, Австрии, Венгрии, Италии) — была сбита между 1918 и 1922 гг., после чего в течение десятилетия во всех этих странах победу одержал фашизм. Вторая — народные фронты конца 30-х годов в Испании и Франции — сошла на нет с падением Испанской республики и крахом левых сил во Франции, что проложило путь режиму Виши два года спустя. И наконец, движение Сопротивления, возглавляемое массовыми коммунистическими и социалистическими партиями, прекратило действовать в Западной Европе в 1945—1946 гг., будучи не в состоянии перевести свое господствующее влияние в вооруженной борьбе против нацизма в сколь-нибудь постоянную гегемонию уже в мирное время. Длительный послевоенный экономический подъем постепенно и необратимо подчинил труд капиталу в рамках стабилизировавшихся парламентских демократий и складывавшегося общества потребления.