В то же время в своих уже более узких границах великолепие и плодотворность этой традиции были замечательными по любым меркам. Марксистская философия достигла высот утонченности по сравнению со средним уровнем в прошлом. Основные представители западного марксизма впервые выступили с исследованиями культурных процессов в более высоких уровнях надстройки, как бы обеспечивая блестящую компенсацию за свое прежнее пренебрежение структурами и инфраструктурами политики и экономики. Более того, искусство и идеология составили привилегированную область исследований. Мыслитель за мыслителем работали в ней с воображением и точностью, которые исторический материализм здесь никогда прежде не применял. В последние годы существования западного марксизма действительно можно говорить о настоящей гипертрофии эстетики, оказавшейся переполненной всеми ценностями, которые подавлялись или отрицались в других направлениях по мере истощения социалистической политики. Утопические образы будущего, этические максимы для настоящего сместились и сконденсировались в беспредельных размышлениях об искусстве, которыми Лукач, Адорно и Сартр завершили свой творческий путь.
Тем не менее, какими бы ни были внешние ограничения традиции, представленной подобными этим теоретиками, благодаря самой своей отдаленности от непосредственной политической практики она оставалась стойкой к любым соблазнам компромисса с существующим порядком. Западный марксизм в целом отказывался от любого реформистского соглашения. Он произрос на почве, на которой массовые коммунистические партии сумели сохранить за собой верность авангарда рабочего класса в крупных странах континентальной Европы. Компартии, которые к концу 20-х годов были одновременно непримиримыми врагами капитала и сталинистскими структурами, которые не допускали серьезных обсуждений или разногласий по крупным политическим вопросам, рвали революционную связь между теорией и практикой. В этих условиях некоторые из крупных мыслителей западного марксизма — Лукач, Альтюссер, Делла Вольпе — решили формально оставаться членами соответствующих партий, в то же время разрабатывая, насколько они это могли, положения, которые были далеки от официальных догм и находились в завуалированной оппозиции к ним. Другие, как Сартр, пытались теоретически осмыслить практику этих партий с позиций внешнего наблюдателя. Третьи, подобно Адорно в послевоенной Германии, воздержались от любой непосредственной связи с политикой вообще. Но ни один из них не капитулировал перед статус-кво и никогда не приукрашивал его даже в худшие годы «холодной войны».
Эта давняя и мучительная традиция, как я утверждал, в конце концов исчерпала себя в конце 70-х годов. Для этого существовали две причины. Первая заключалась в новом подъеме массовых выступлений в Западной Европе: в центре передового капиталистического мира мощная волна студенческих волнений 1968 г. возвестила о том, что массовые отряды рабочего класса начали новое политическое наступление такого типа, который не отмечался со дней восстания Спартака или советов Турина. Майский взрыв во Франции был наиболее ярким из них, а за ним последовали волна активных действий промышленных рабочих Италии в 1969 г., решительные забастовки шахтеров в Великобритании, которые привели к падению консервативного правительства в 1974 г., и затем, спустя несколько месяцев, переворот в Португалии, быстрая радикализация которого шла в направлении революционной ситуации классического типа. Ни в одном из этих случаев толчок к народному восстанию не исходил от партий левых сил, будь то социал-демократические или коммунистические. Они, по-видимому, предвидели возможность окончания полувекового разрыва между социалистической теорией и массовой практикой рабочего класса, который оставил столь уродливый отпечаток на самом западном марксизме. В то же время послевоенный экономический бум резко прекратился в 1974 г., впервые за 25 лет поколебав основы социально-экономической стабильности промышленно развитых капиталистических стран. В этой ситуации субъективно или объективно, но расчищался путь для появления марксизма иного рода.