Здесь в интонациях Тура Хейердала начинает явственно слышаться сталь:
«Судить о качествах папирусного судна, подвергая испытаниям связку папируса, так же нелепо, как утопить в корыте гвоздь и заключить из этого, что «Куин Мэри» не способна плавать.
Между экспериментами с материалом и экспериментами с законченным судном существует огромная разница.
Мои собственные испытания судов из камыша на острове Пасхи, в Перу и Мексике по одну сторону Атлантического океана и из папируса на озере Чад и у истоков Нила — по другую произвели на меня чрезвычайное впечатление.
Ни одно другое судно не сравнится надежностью, остойчивостью и грузоподъемностью с такой лодкой».
Последние камышовые лодки употреблялись индейцами племени серис на Калифорнийском заливе еще в шестидесятых годах нашего века; до сих пор они широко распространены на озере Титикака и встречаются кое-где на северном побережье Перу.
В Африке такие же лодки, но из папируса, с двуногой мачтой, с загнутыми носом и кормой, строились на атлантическом побережье Марокко почти вплоть до начала второй мировой войны.
И там, и здесь это были маленькие лодки, на которых плавали полунищие рыбаки. Но старинные рельефы и росписи говорили о лодках подобного типа, однако гигантских, вместительных, двухпалубных — не о лодках уже, а о кораблях, военным строем идущих по океану.
Именно на таких судах древние мореплаватели могли пересечь с востока на запад Атлантику.
Сформулировав для себя эту мысль, капитан «Кон-Тики» уже не знал покоя. Он жаждал эксперимента, жаждал ощутить на губах его соленый вкус, — отправился на Титикаку, затем и Африку, на озеро Чад, разыскал там мастеров-строителей, которые согласились изготовить корабль по древнеафриканскому образцу, —
Обо всем этом гораздо подробнее пишет сам Хейердал в книге «Экспедиция «Ра». А мне надлежит рассказывать о другом.
Планы экспедиции вынашивались, определялся маршрут, проектировался корабль, в каюте которого предусматривалось и для меня место, — а я обо всем этом и не подозревал.
Я занимался своими делами, жил своей жизнью, — а в Советский Союз, в Академию наук шло письмо. В нем Хейердал извещал, что готовится проверять мореходные качества папирусного судна, что формирует интернациональный экипаж и есть в этом экипаже вакансия судового врача. И просил подыскать такового — чтоб знал английский язык, не жаловался на здоровье, обладал экспедиционным опытом и — обязательно! — чувством юмора, потому что предполагаются обстоятельства, в которых оно может оказаться крайне полезным.
Письмо переслали в Министерство здравоохранения, оттуда — в главк. Профессор Николай Николаевич Туровский просмотрел утреннюю почту и сидел в некоторой задумчивости. И пожаловался случайно заглянувшему в кабинет моему другу и начальнику:
— Вот не было хлопот, Хейердал просит прислать врача, где его взять — с английским и с юмором?
— А что его искать, — сказал начальник. — Он есть. Пошлите Сенкевича. Только что прилетел из Антарктиды, здоровый, не укачивается.
Что он прибавил насчет моего чувства юмора, до сих пор не знаю. Между прочим, когда он в тот же день передал мне содержание разговора, я сперва принял это именно за шутку, за розыгрыш. Но положение оказалось серьезным, меня включили в список кандидатов, конкурс был не маленький, видимо, не один мой шеф заходил к Туровскому в кабинет, — и то, что в конце концов повезло мне, а не кому-то другому, разумеется, во многом случайность. Вскоре меня вызвал заместитель министра Аветик Игнатьевич Бурназян:
— Не трусишь?
— Вроде бы нет.
— Почему вроде бы?
— Но ведь я не знаю, чего бояться!
Увы, через три месяца, сидя в самолете, я четко знал, чего боюсь. В который раз листал русско-английский словарик, снова и снова мысленно повторял приветственную речь, ужасался ее высокопарности и банальности, без конца менял варианты, совсем в них запутался и мечтал лишь о том, чтобы самолет — он и без того опаздывал — летел до Каира как можно дольше.