Все это я понимал. Но сейчас люди «в одних пиджачках» проходили мимо меня московской толпой, перенесенной сюда, в тайгу: веера — веники, ноги — нитяные шпули, окна — иллюминаторы, разбойное ночное солнце на желтых занавесях.
Все — несопоставимо, несовместимо, бессмысленно. Реален только рев машин-мастодонтов. Я уже видел в своем воображении эти чудовища: громадные, как холмы, грязная свалявшаяся шерсть обвисла с брюха к самой земле, задраны клыкастые головы к сумасшедшему небу… Вот и Кравченко: «Ну, не по мне эта жизнь! Не человек — машина!..»
Зачем я сюда прилетел?..
Я встал и ушел в самый дальний конец поселка, чтобы не слышать рев мастодонтов.
В леске стояло белое одноэтажное здание. Оно было неожиданно веселым. Может быть, из-за красной черепицы на крыше.
Я обошел его и увидел стоявший среди деревьев остов самолета ИЛ-14. Такой же, на каком летел сюда я с иркутскими «чайниками». Пропеллер был согнут, одно крыло отломано, иллюминаторы смотрели пустыми черными глазницами, ободранный, искореженный фюзеляж, разутые, без покрышек, шасси.
Я догадался: домик — детский сад, а самолет тот самый, в котором надо бы установить стульчики, чтобы смотреть диапозитивы.
Но ведь он, наверное, разбился, этот самолет… Привезли сюда как игрушку. Что ж, конечно же, детям забавно лазить по нему, выглядывать в иллюминаторы, крутить штурвал, который недавно держали живые, сильные, мужские руки… Вдруг вспомнились чьи-то стихи:
Я заглянул в дыру, которая служила когда-то дверцей, пассажирские кресла были выломаны.
Звякнула какая-то железка, и в полутьме пилотской кабины что-то зашевелилось, поднялась взлохмаченная голова. Это был мой дорожный попутчик. Он тоже узнал меня и спросил гнусавым голосом:
— Что? Тоже ночевать негде? Залезай, места хватит.
— Я — в гостинице.
— А-а, — он зевнул, улегся на брошенную в проходе стеганку и, помолчав, добавил: — А я все лечу… Ничего, мы народ привычный: поперек порога лягу, утром рубец на пузе разотру, да и пойду дальше, — и заключил с неожиданной злобой: — Гостиница, ковры, белая простынка!.. Демократия!
Ни разу в жизни я не ругался, но тут как-то само собой выговорилось:
— Сволочь ты, однако. Шкура!
Вернулся в гостиницу и, почему-то успокоившись, сразу заснул.
Сутками я пропадал на заводе. Решение было найдено в первые же дни, и, доложив о нем, я мог бы уехать. Но что-то мешало мне. Я объяснял это желанием увидеть воочию реконструированный цех — но сколько уж таких цехов я видел! — и все откладывал свой отъезд.
Вставал на рассвете. Мне нравилось наблюдать, как постепенно вянет на востоке малиновое, звонкое небо, как исподволь набегает на него серенькая, легкая дымка, а затем и она исчезает, и небо становится дневным, синим, простым.
Мне начинал нравиться и поселок. Он стоял на склоне сопки. Между домами вздыбливались вдруг громадные замшелые валуны. Из-под камней выбегали веселые ручейки — таяла вечная мерзлота, — они, сливаясь в прозрачные потоки, перепрыгивали через главную улицу и терялись в тайге.
Бледно-зеленая вблизи, синяя на дальних увалах, тайга уходила к самому горизонту. Но эта бесконечность ее не угнетала, может быть, потому, что я знал: вон за той сопкой будет еще одна, а за ней еще горушка, и еще, и там тоже живут люди и строят новую фабрику на Амге.
Наверное, не только мне тайга казалась доброй: в поселке берегли каждое деревце. Я видел однажды, как Кравченко жестоко отчитывал дюжего бульдозериста, который случайно задел ножом похилившуюся березку, и тот покорно молчал, вздыхал, боясь поднять глаза.
С Кравченко мы встречались редко, хотя я часто бывал на новой обогатительной фабрике близ Орокуна, которую готовили к пуску. Стены ее — из алюминиевых панелей — вздымались высоко над зеленой тайгой и матово отсвечивали на солнце. Громадный, срезанный изящным уступом куб был будто бы привнесенным сюда из другого мира. А внутри здание было нафаршировано грохотами, обсадочными машинами, шаровыми мельницами, железными, отвесными, как на кораблях, трапами. По ним сновали люди, казавшиеся снизу малыми детьми, игравшими во что-то забавное. Крыши пока не было — отчерченный резко кусок безоблачного неба, и под ним, на самой верхней высоте — совсем уж крошечные фигурки сварщиков с вспышками бенгальских огней в руках: они ставили последнее перекрытие.