Я, рассмеявшись, прочел ему:
— Чего-чего? — спросил он.
Я промолчал. Вдруг, в ту секунду стихи эти как-то странно соотнеслись в душе с прежними моими московскими мыслями. И в этом не было ничего тягостного.
Стальные стружки упругими волнами плескали из-под резца, покалывали запястье, и я чувствовал себя сильным.
— А ты же сварщиком хотел! «Волгу» хотел! Суп пити, соус барбарис! «Мадам, уже падают листья!..» Что ж ты здесь?
— Сварщиком! Я комаров не нанимался кормить. Хотел на Амгу податься: там платят больше. Так туда, говорят, не всех пускают: только проверенных. А я, выходит, непроверенный… К черту «Волгу!» Какая тут жизнь! Двадцати процентов кислорода не хватает! Шутка ли — двадцати! Кис-ло-ро-да! Два раза руку поднимешь, а сердце стукнет три раза. Это что — демократия?.. Вот заработаю на дорогу — и шабаш. Свое здоровье дороже!
Я уже выточил детальку. Подошел к нему и, улыбаясь, несколько раз сильно тряхнул его мягкую потную руку.
— Молодец! Правильно решил! От имени парткома!.. От имени месткома!.. От имени всего коллектива!..
— Чего-чего? — он в изумлении так выкатил глаза-пуговицы, что я побоялся, они вот-вот оторвутся.
— Дядя, не верь, что мертвые мертвы! — повторил я. — Впрочем, тебе этого не понять… Дядя, слушай, а ты живой? Живой, а? — и ткнул его пальцем в бок.
— Ты случаем не того, парень? — испуганно спросил он. — Может, кислородное голодание?..
Я ушел.
В день моего отъезда на завод силикальцита пришел Кравченко. Все облазил, осмотрел, а потом сказал:
— Здо́рово! Почти так же я и сам думал сделать, но у вас хитрей.
— Как это сам?
— Да копошились мыслишки. Я еще до вас кое-что набросал, — он вынул из кармана маленькую записную книжку и показал мне мелко, небрежно набросанный чертежик. Я долго разглядывал его. Действительно, почти все мои идеи были заложены в этом чертежике.
Так что же, мой приезд сюда был необязателен? Все и так обошлось бы?.. Так мне обидно стало, так обидно, что я закричал:
— Зачем же вы голову мне морочили? Зачем сюда вызвали? Зачем?
— Я же не специалист, Сергей Иванович. Что же вы обижаетесь? Мало ли что… И ведь у вас лучше получилось! Разве я смог бы! — он опять раскинул мельничные свои крылья, пустил вразлет брови, карие глаза были добрыми, как у телка. — Ведь если бы не вы, нам и с Амгой, и с городом — труба!
И тут я подумал: бог с ним, с его чертежиком, при чем тут мое самолюбие! Кравченко прав в главном: пусть краем души, но и я причастен к строительству нового Орокуна, к Амге, на которую «пускают только проверенных». И не знаю, по каким уж там ассоциациям решил: да, есть людская река, и многих она несет против их желания, но есть и кормчие на этой реке. Кравченко — из таких.
И вообще на него нельзя было сердиться. Я улыбнулся ему.
Он провожал меня в аэропорт и рассказал по дороге, что по проектным делам предстоит командировка в Москву, что самый резон лететь ему, главному инженеру, но сейчас начнется такая же запарка с городом, как с Амгой, и уж пускай едет опять директор рудника.
— Он — человек пробойный! — объяснял Алексей Петрович. — Как специалист, знаете… Ну, не стоит говорить. Главное — пробойный: в кабинетах ему привычней. «Хозяин»! «Сам»!.. А тут надо будет на месте чертежи перекраивать, лучше уж мне остаться…
Он замолчал надолго, но, прощаясь, стоя у самого трапа, сказал, по-детски обиженно оттопыря губы:
— Ох, как я завидую вам! Москва… Говорят, Собачью площадку на Арбате, Кривоколенный переулок срыли сейчас. Грустно! Так вы найдите то место, поклонитесь от меня, ладно?.. Любимые мною места.
Самолет взлетел. Я видел, как Кравченко, махая рукой, шагал за ним прямо по лужам.
«В сапогах, ничего…»
Даже сверху фигура его выглядела нелепой, нескладной. Он был один сейчас на летном поле, лишь вдалеке, у домика аэровокзала стояла толпа пассажиров, мешки, чемоданы…
Внизу поплыла тайга. По склонам сопок меж зеленых деревьев сбегали вниз коричневые полосы: тут прошли весенние ручьи, смыв с камней тощий слой земли, мхов.
Где-то справа осталась Амга.
Я уютнее устроился в кресле, закрыл глаза. На душе было горестно. Но я уже знал: впереди меня ждет жизнь иная, чем прежде. В суматохе последних дней я просто не успел подумать, какая именно, что и как мне придется менять в себе и вокруг себя, но твердо знал: все переменится.