Лесными черными буреломами идти еще хуже, лучше уж пробираться здесь, вдоль реки, тем более — она обмелела сейчас и, отступив, обнажила кое-где галечные белые косы. На них-то мы на ходу отдыхаем, хотя галька крупная и расползается из-под сапог.
Через пару часов Борька перестал удивляться, примолк. А потом процитировал вдруг:
У Борьки в этом году появилась дурацкая привычка: к месту, а чаще не к месту чревовещать всякие цитаты. Я не спорю: пусть. Во всяком знании — польза.
— Кто это? — спросил я.
— Макс Волошин.
«Еще не хватало! Рановато, пожалуй, для пятнадцати-то… Конечно, не станешь в комнатке нашей замки к книжным полкам приделывать! Но у нас нет Волошина!»
— А где ты взял его?
— Это — в Эренбурге. «Люди, годы, жизнь».
«Тоже неплохо…»
Через каждый километр, а то и чаще попадались нам бывшие становища геологов: скелеты балаганов — жерди, вымытые непогодой до костяной белизны, или вдруг среди тайги висящий на треколье чан, такой громадный, что его, наверно, и оставили из-за величины и тяжести, но как и зачем затащили сюда?.. А там — брошенная, полуразвалившаяся фабричонка с бута́рами — бочками или избушка без крыши, но с жаркой печкой. И повсюду исчертили тайгу заросшие подлеском просеки, их били, должно быть, для зимних дорог… Истоптан, исхожен геологами каждый из километров, которые мы даже прогулочным шагом одолеваем с трудом, но каково же было им, пришлым людям, здесь, — они не просто шли, они жили в каверзной этой, выморочной тайге, под неуютным, диковатым небом, к которому не привыкнешь, — уж это я знал: не привыкнешь…
Я стал рассказывать Борьке, как искали тут один хитрый минерал, который по всем признакам должен был быть, а не попадался годами, и как вдруг однажды, в один сезон дошлый мужичонка по фамилии Дронов нашел сразу два месторождения, и немалых. После этого здесь и посадили целую экспедицию, которая ведет сейчас промышленную доразведку и ищет новые похоронки. Этот Дронов теперь — начальником экспедиции.
— Что значит — дошлый? Умный? — спросил Борис.
— Не совсем так.
— Но почему же он нашел, да сразу два месторождения, а другие — ничего?
Как объяснить?.. Дронов, наверное, и сам этого не знал. Повезло, должно быть, удача… Да нет! Какая, к черту, удача! Вот мы идем и видим труд, тяжесть которого нелегко даже представить, труд, а еще безмерность терпения этих людей, которые так и останутся для всех — безымянными, а это тоже важно понять и представить.
Иногда про такого геолога говорят: «О-о, топотун!..» Но может, не просто — топотун? Может, еще и интуиция важна, такая, какую даже сам в себе не объяснишь?
Я сказал:
— Дошлый — это значит ухватистый, хват, понимаешь? Если уж ухватится — не отпустит. В этом, наверно, дело. Сейчас Дронов за научную организацию труда ухватился. Ну, сам увидишь…
И больше уж мы об этом не толковали. Только однажды, когда окончательно выдохся, Борька позволил себе пошутить, показав под ноги и на очередной скелет балагана:
— Стоит ли это даже всей таблицы Менделеева?..
Я усмехнулся, а он прокомментировал мою усмешку:
— Ну да, на пыльных тропинках далеких планет оставим мы наши следы…
— А почему бы и нет? — спросил я. — Американцы уже ходят по Луне… Но не в том дело: здесь-то, может, труднее.
Он взглянул на меня внимательно и ничего не ответил. Согласился?..
Мы пошли дальше. Впереди нас облака, комковатые, серые, обступили вершины сопок, и небо стало темным. Опять сопки начали сваливаться к центру, на нас; душно стало и тревожно.
Но может, это во мне самом тревога жила. Теперь уж я не мог отвязаться от мыслей о Дронове и о том, что меня ждет в его экспедиции, — за весь месяц я смог выбраться в поле только раз, всего на несколько дней, и ничего еще у меня не определилось. А Дронов — даже он — торопил меня, нет-нет да и выспрашивал:
— Ну как, нашли свою методу? — и смеялся.
Хотя ничего смешного тут не было. Теоретически — у меня-то в этом не было сомнений — я мог доказать точно: «метода» такая давно найдена. Мне нужно отыскать лишь кое-какие остаточные доказательства на практике, в толще гор, — за этим я и приехал сюда. И я рисовал Дронову схемки расположения пегматитовых полей и пытался объяснить всякие премудрости, которые он не то что бы не понимал — не хотел понять: если признать, что может существовать мой метод поисков, если признать целесообразность его, то тогда нужно было бы осознать и другое — всю убогость топтания по тайге вслепую, которым до сих пор только и занималась экспедиция, и зыбкость таких понятий, как интуиция, а может быть, и талант.