— Вам — сегодня? Или завтра утром можно?
…А все-таки Дронов никак не ожидал, что я уеду. Просто уеду, даже не попрощавшись. Наверное, он не мог понять, что к чему, куда я еду, с кем говорить буду, — кроме Лямина, никто ничего не знал. И Дронов испугался. Он поймал меня уже у самого вертолета — на площадке, метрах в пятистах от поселка. Дронов так спешил, что кричал с трудом:
— Алексей Иваныч!.. Секунду!.. Я…
Я подождал, пока он приблизится, кивнув Борьке, чтоб залезал в вертолет.
— Не надо уезжать, Алексей Иванович, — просительно даже сказал Дронов. — Я дам вам возможность делать все, что вы захотите. Без всяких условий. Оставайтесь!
Дул крепкий ветер: в какую-то секунду мне показалось, что Дронов, длинный, худой, выгибается под этим ветром дугой, и размытые глаза его смотрели искательно, — мне его опять жалко стало. Он протянул руку… Но стойло мне представить, как я притронусь к этой руке, и так тошно стало, физически тошно, — я понял: остаться ни при каких условиях не смогу; если останусь, меня всю жизнь будет мутить при одном воспоминании о Дронове, об этих местах… Я сказал — подчеркнуто делово:
— Я поздравляю вас, Семен Спиридонович, с высокой правительственной наградой. Честь имею!
Он открыл рот и опять заскрипел морщинами на лбу… Так я и оставил его стоять, повернулся и больше уж не оглядывался.
ЩЕНОК
Слабых, как рядно, рукавиц, выданных прорабам, хватило лишь на пару дней, и кожа на ладонях сперва покраснела, вздулась, лопнула едкими мозолями, а потом поржавела, прикоснешься к лицу — будто нестроганой деревяшкой.
Мы не неженки, нет, просто жизнь завзятых строителей приучила нас к технике более ласковой, чем лопата.
Но мы не отнекивались, когда поставили нас в эти треклятые котлованы, понимали: так всегда бывает в начале стройки. Вот выведем фундаменты, смонтируют на них дизели, дадут ток экскаваторам, кранам, буровым станкам, которые валяются сейчас мертвым хламом у входа в штольни, — нам и садиться на те машины.
Скорей бы! Мы уж все жданки проели.
И поэтому бередил всех в бригаде Мишка Бряков. Был он какой-то халявый: голова маленькая, лицо опойное, уши торчком, нательная рубаха без пуговиц, на ходу ноги приволакивает, пыль загребает. И в деле такой же разбродливый: лопату кинет и стоит, не то думает, не то дремлет, — глаза тусклые, не мигают.
Бригадир Василий Долгушин спрашивает:
— Что, Миш, тяжело? Небось опять вчера в чайхану забурился?
— Чего там, сто грамм всего и принял, — Мишка будто не замечает подковырки, садится прямо на землю. На босу ногу надеты резиновые тапки, щиколотки тонкие, жалкие.
— Я вчера в горы ходил, — он вздыхает. — Ох, горы ночью жуткие! Камни как зашуршат — сыпятся, сыпятся, эхо гукает: «Куда пришел!..» Звезды — с ладонь… А что, правда, у других звезд планеты с людьми есть? — вдруг спрашивает он и через минуту, уже лениво, отвечает сам себе: — Наверно, есть. Больно много их…
Горы и сейчас рядом. Задрали бурые покатые плечи к небу, поседевшему от жары. Жара во всем: в рыженькой чахлой траве на склонах, дымном асфальте дороги, по которой семенит с громадной вязанкой хвороста ишак, в усталых листьях чинары, в блеклом, как Мишкины глаза, мареве горизонта. И только ниже нас, над ущельем плавают голубоватые хлопья прохлады: там, невидимый, зло гудит Вахш.
В ночную смену барахлила бетономешалка, и самосвалы успели навалить поблизости гравия, песка вдоволь, полон и ларь с цементом — такое случается не часто, успевай шевелись. Четверо наверху, визжа лопатами по железу настила, загружают бункер. Бетономешалка, похожая на громадный самовар, то и дело, словно бы пар, изрыгает серую массу бетона, он валится по деревянному желобу в котлован. Котлован, глубокий, обширный, весь разбит на клетки витыми прутьями арматуры. Тут нужно месить, ровнять бетон ногами, лопатами — вибраторов нет. И если наверху какая-то тень от бетономешалки и от навеса, под которым механики монтируют по соседству очередной дизель, если там нет-нет, но набежит ветерок-залетка, то внизу воздух не движется, лучи солнца как будто бы давят на спину. Мы давно уже сняли с себя все, кроме трусиков, сапог и кепок, но пот заклеивает поры, телу нечем дышать, мышцы деревенеют, и только, преодолевая вязкую боль, можно еще заставить их двигаться. А бетон опять гремит по желобу, суматошно кричит моторист: «Эге-гей!» — посторонись, значит; мы шарахаемся в стороны, в узкие мышеловки арматуры, садня в кровь о ее проволоку голые плечи, но все равно не успеваем порой — клейкая масса шлепает прямо о спину, сваливается за голенища. И так, грязные, потные, злые, мечемся мы по дну котлована долго-долго, каждая минута — пытка. Но тут есть свой азарт, и он не позволяет нам просить пощады. Мы знаем: точно через час те четверо у бетономешалки спустятся вниз, а мы займем их место, и уж тогда-то наше им отыграется! Но они тоже знают это и мстят нам заранее, без продыха валят гравий в пасть бункера, бегом волокут носилки с цементом. Еще и кричат: