Бригада эта идет позади всех: сперва лесорубы чистят просеку, потом другие люди ставят опоры, и уж за ними Вагин с ребятами подвешивают провода.
Мы переночевали в палатке, а утром я попытался, что называется, разговорить Вагина. Но напрасно: он оказался человеком хоть и моложавым, бойким с виду, но стеснительным до крайности. Я уходил к другим рабочим и опять возвращался к нему, Володя все отделывался пустыми междометиями. И только когда мы вспомнили общих знакомых, Ивана Ломова, Женю Верещагина, прораба Андрюшина — «Колобка», село Илир на трассе ЛЭП, Иркутск — Братск, чайную в нем, которой рабочие дали весьма точное название — «Мертвая муха», вспомнили мосток через речку Вихоревку (под ним шоферы-лэповцы устроили «ресторан»: всегда тут, в похоронке, лежали стаканы, нож, хлеб, котлеты, колбаса, сало — кто что оставит), вспомнили березовые колки вокруг, в которых по весне глухарей много, — только тогда Володя стал со мной откровенен.
А начался разговор с того, что он пожаловался:
— Бригада сейчас плотная собралась, как хорошая роща: все дубки — один к одному. Только вот Поршень у нас не туда гнется.
Я уже знал, Поршень — это прозвище, и удивлялся: почему «поршень», а не просто — «сачок»?..
Когда работы шли еще неподалеку от Братска, бригада ездила на трассу из общежития на грузовике. И чуть ли не каждое утро Поршень прибегал к одной и той же, нехитрой уловке: как только машина подъезжала к крыльцу, Поршень незаметно убегал за угол, будто бы по нужде. Снимал штаны, садился и ждал, пока ребята уедут, а потом жаловался: «Что ж вы меня бросили!..»
Володя тогда тоже начал хитрить: попросит шофера завести мотор или даже отъехать немного, а сам стоит, ждет. Поршень не вытерпит, выглянет из-за угла: уехали, мол, а Володя ему рукой машет — давай сюда! И тот надевал штаны и бежал к кузову. Причем никогда не обижался: бежал молча и затягивал ремень на ходу.
— А тут упорол такую штуку, — рассказывал Володя. — Пошел ночевать в деревню. Нашел там какую, что ли? И опоздал к утру. Мы уже на тросах мотаемся, распорки ставим, а он снизу руками машет, виноватится. Ну, залез тоже…
Как раз сегодня я видел, как они ставят эти распорки — металлические перекладинки между проводами одной фазы. Ставят их, чтобы в грозу и ветер провода не замкнулись. На высоте метров в двадцать бегут ребята по тросу, за другой держатся, а то и не держатся. Это не цирк, а работа: бегут, потому что хочется больше сделать, а не держаться — сподручнее.
— Идем втроем, каждый по своей фазе. Прошли один пролет, второй, оглянулся я: нет Поршня!.. Упал?.. Мы — обратно! Смотрим, а он, сволочь, ноги за трос заплел, лег на него, а голову на распорки положил — спит! Ты не поверишь, да мы и сами сперва глазам не поверили: самым натуральным образом спит! Это уж потом мы узнали: с вечера он выпил изрядно и вернулся с бутылкой; на земле, на виду ему похмеляться стыдно было, так он глотнул в воздухе, его и повело на сон… Взял я бинокль, смотрю, а у него монтажный пояс не зацеплен, а так, для вида, накинут на проводок. Что делать?! Крикнешь, со сна испугается — упадет. Веришь — нет, целый час с обоих сторон, чтоб равновесия больше было, мы вдвоем, шаг в шаг, как мухи, к нему по тросу шелестели! Дошли, за ворот взяли, он глаза этак мутненько приоткрыл и спрашивает: «А?.. Что?.. Работать надо?..» — вскочил и пошел дальше, распорки ставить. Хоть смейся, хоть плачь!..
Сейчас Володя смеется. Он невысокого роста, до синя загорелый.
Недавно прошел дождик, но слабый. Парит, и, как всегда это бывает в такую погоду, налетела мошка — занудливо ноет над ухом, жжется. Володя все равно без майки: привык… Уж очень складное у него тело, я бы сказал даже — веселое. Поневоле рассмеешься и сам.
Потом Володя сказал:
— И вот сейчас отпустил его на два дня в Братск, зубы вставлять. Уж четвертый идет, а его все нет.
— Слушай, Володя, зачем ты с ним цацкаешься? Выгнал бы — и все тут.
— Выгнал? Кого? — он искренне удивлен.
— Поршня. Сачок ведь!
— Ну, знаешь! Выгнать просто. Да и зачем? — Володя сдвинул черные свои брови, это очень не шло его круглому лицу. — Не сачок он, работать умеет, только вот гайки кой-где разболтаны…
Мы молчим. Он все еще хмурится.
Солнце как-то внезапно свалилось за огорожу тайги; на просеке, в завалах деревьев, раскорячливых сучьях сгустились тени, и сразу ушел куда-то близкий запах смолы, а из лесу, издали дохнуло сырой прелью.
Должно быть, сумрак этот помог Володе рассказывать дальше.
— А ты знаешь, — вдруг спросил он, — как однажды я сам чуть не смылся с ЛЭПа?.. Это еще на первой линии на Иркутск было, ну, помнишь, — эта знаменитая. Дошел я тогда не то что до точки — до восклицательного знака! Мы просеку рубили, так я уйду ото всех подальше, в траву сяду, березу обниму и плачу. И такая жалость к себе пронизывает, будто я сам как та береза, будто не сегодня — завтра срубят меня. До восклицательного знака дошел! Казалось: нет в мире ничего справедливого, один я, и никто мне во всю жизнь ласкового слова не скажет… Осень, дожди лупят, тайга кругом темная и каждый день одна и та же.