Я представил себе: мальчонка, один, месяцами в тайге… И вдруг подумал: «А я бы смог так?»
И тут меня осенило: вот откуда мой непокой! Ведь не обменяйся наши отцы судьбами, на месте Николая оказался бы я!
А я бы смог?..
Вот-вот!
А теперь я, окончивший за родительскими спинами вуз, вполне благополучный работник Академии наук, на пару недель приехал сюда. Вроде бы на экскурсию. Ну, пусть не совсем экскурсию: директор заповедника Лунин, орнитолог и вирусолог, работает примерно над той же проблемой, что и я, и пришел, кажется, к интересным выводам, поэтому и послали меня сюда в командировку. Познакомиться. Поделиться.
Но все равно я здесь — вроде бы соглядатай. Вот-вот. Соглядатай той жизни, которую они прожили тут и которую — часть которой, Николаеву часть, нелучшую — должен был прожить я.
Дверь на терраску скрипнула — терраса гостевой комнаты и директорской квартиры общая, — вышел Лунин. Он спросил испуганно:
— Что с вами, Сергей Алексеич? Почему вы раздеты? Вас же трясет всего?
Я сходил одеться, а когда вернулся, Лунин открывал дверцу сараюшки, слепленной сикось-накось — не иначе, им самим — из случайных обрезков теса, горбыля. Оттуда, кудахча, сбивая друг друга с ног, высыпали куры. Лунин из тазика кидал им зерно пригоршнями, уныло и покорно. Длинный, худой, седые волосы взлохмачены, и еще не отошли со сна подглазные отёчины.
Зерна падали в высокую росную траву, и курам нелегко было разыскать их там.
У Лунина на ногах галоши на босу ногу, щиколотки костлявые, жалкие.
Он уже двенадцатый год здесь директорствует. И я подумал, как должны ему надоесть эти куры, магазин, в котором только хлеб, несвежее масло и рыбные консервы, как опротивела прожорливая печка — в нее за зиму надо перекидать тонн десять угля, — и алюминиевый подвесной рукомойник с вечно утыкающимся куда-то вбок соском, и электросвет, который гаснет в десять вечера, — дольше механик, он же единственный шофер единственного грузовичка, отказывается крутить движок. А еще…
Надоели?.. Но вчера вечером он показывал мне свои киноленты: набитые кетой, идущей на нерест, речушки Камчатки, немногие, до которых не добрались еще промысловики; голые скалы Чукотки; затерянные в сихотэ-алиньской тайге развалины бохайской крепости восьмого века… И все это снято во время отпусков. Да-да, каждый год — каждый! — вдвоем с женой или еще с какими-нибудь одержимыми в сиротский вольный свой месяц он с рюкзаком за спиной отправляется из своей дыры в глухомань такую, где до него, может быть, вообще никто не ходил да и ходить не будет.
А ему — уже шестьдесят.
Одержимый?
Я спросил:
— Александр Михайлович, почему вы в тайге всегда без ружья ходите? Все-таки здесь и тигры у вас, и леопарды, и рысь…
— А зачем ружье? — он еще сыпал зерно и стоял спиной ко мне, сутулый. — Они первые не нападут.
— Такие добрые?
— Что значит — добрые?.. Я так смотрю: конечно, есть звери, которые мне навредить могут. Так что же, мне им вредить за это? А выйти с ружьем — уже вред. Просто надо быть повнимательней, не раздражать их.
— Но ведь хищники!
— Чудак вы… Хищники… В природе все сбалансировано, — он мне объяснял это тихо, без интонаций, как школьнику. — На Таймыре, например, сохранилось лишь одно крупное стадо диких оленей, несколько тысяч голов. Так раньше, когда волков там не перебили, встретить больного оленя — редкость, ну, такая же, как у нас — тигра. Еще реже. А в прошлом году я таких больных-то за одну вылазку шесть увидел.
Он бросил прямо в траву пустой тазик, отряхнул руки и присел рядом со мной на крылечке. Улыбка у него была робкая, будто извинялся передо мной. И таким же извиняющимся тоном добавил:
— Там ненцы так говорят: олени кормят волка, а волк делает оленя сильным.
Я вспомнил Дантиста.
— Выходит, это вас лес научил быть добрым?
Опять эта улыбка. Или он меня вообще в грош не ставит?
— Добро, зло, хм… Знаете, в природе этого нет, это уж мы в нее свои чувства привносим. Владимир Владимирович Сахаров — генетик, помните? — на лекциях любил говорить: «Природа — дура! Ума в ней нет!» Вот так.
— А за что Николай ваш Дантиста не любит?
И тут лицо его, и без того в частых морщинках, совсем скукожилось болезненно, руки засуетились на коленях, он встал.
— Не знаю. Кажется, что-то там с леопардом было… Не знаю. Увольте меня от этого! — попросил он вымученно, будто сам виноват был в чем-то. В чем же?..
— Простите, я не думал…