Нет, сам-то Сарычев не сравнивал себя с ними, не вспоминал о своих пятидесяти восьми годах, о больном желудке, три четверти которого оттяпали несколько месяцев назад, о желтых складках кожи на худом лице, обвислых и, должно быть, таких же неприятных на вид, как спущенные чулки на ногах старухи.
Не было вовсе зависти в его мыслях, а только мгновенным щелчком бича в тишине опять хлестнуло чувство собственной отъединенности от тех, кто в зале, и он подумал, что будет судить не одного Родионова, но и всех их, и вправе делать это именно потому, что он-то — по незапятнанности своей, строгости к себе, по духу — моложе их. Не за молодость судить — за иное. И что-то покойное растеклось в груди его, утихла сосущая боль в желудке, и после обычных строгих слов, какими начинается разбор каждого дела, он попросил неожиданно домашним голосом:
— Что ж, расскажите, подсудимый, как был убит гражданин Копцов Алексей.
Он, правда, не сказал: «Как вы убили?» — но и не сказал: «Как произошел несчастный случай?»
«Как был убит…»
Значит, есть и убийца. И убийца, ясно — он, Родионов.
Вывод такой не был сделан вслух, но все поняли смысл сказанного. Понял и Павел. Видно было, как поплыла по его лицу под загаром бледность, будто кожа от скул отклеивалась, как кисти рук, висевших вдоль тела, сжались в кулаки, красные, непомерно громадные рядом с дудочками модных брюк.
Павел растерянно взглянул в зал, загудевший въявь, и опустил взгляд, и больше почти не поднимал его за все время допроса.
— Несчастье… В общем, все так началось. Под праздник, пятого ноября, выехал я со станции. Уже вечер был. Пока погрузили меня, крановщик куда-то ушел, искали его, а потом я Семена Огудалова ждал, чтоб вместе ехать.
Судья знал: шофер будет рассказывать, как застряли они в ночь на тулумском броде и как вытаскивали друг друга, как, раздевшись, лазили в ледяную воду… Но ведь Копцов-то погиб на следующий день.
«Цену себе набить хочет», — подумал Сарычев и сказал спокойно:
— Это к делу не относится, подсудимый, — сказал, глядя не на Родионова, а в зал, как бы призывая собравшихся понять и разделить его судейскую объективность. Но глаза их смотрели строго. Заторопившись, Сарычев добавил: — Расскажите, Родионов, как шестого утром сторговались с Копцовым, как поехали на лесоделяну…
Он случайно назвал шофера — «Родионов», без прибавки «подсудимый», и вдруг что-то царапнуло память, чем-то ему помешала эта фамилия. Сарычев еще не мог понять чем.
— Вовсе не сторговались мы: так поехал, безо всего.
— Вот и рассказывайте, как оно было, Родионов.
Определенно есть что-то стороннее делу в этой фамилии и неприятное.
— Понимаете, нельзя одно без другого… Машина была грязная, некрасивая, поэтому…
Тут в зале кто-то хохотнул, и Павел умолк.
Но ему важно было хотя бы для себя вспомнить именно подробности.
Строительство ГЭС — в семидесяти километрах от железнодорожной станции. И почти все грузы идут оттуда. Дорога была здесь давно, и сносная, вот только через речушку Тулума́ надо переправляться на пароме.
Паром слабенький. Колхозные грузовики да легковушки он тянет, а тяжелым машинам со стройки приходится переправляться через Тулуму́ метрах в ста от парома, вброд. Брод тут хитрый.
Тулума́, с эвенкийского, — «берестяной».
Спускаясь с сопки в долину, Павел увидел, как в свете фар заскользили по обочине смуглые тени низкорослых березок. За ними темными разлапыми кучами — листвянки. Но чем ближе к реке, тем больше берез, а внизу, в долине, — только они, и тут они тоньше и выше. Роща светится призрачно и далеко вглубь. Луны нет, а будто она бродит между стволами, будто мелькают белые просверки не рядом, а черте где, в самой пустоте, черноводье неба. Именно — черноводье, потому что сейчас Павлу мельтешенье березняка показалось похожим на льдистые перья шуги, которые уже третий день катит быстрая Тулума́.
Ныли, шумно отхаркиваясь воздухом, тормоза КРАЗа.
На берегу Павел остановил машину и выглянул из кабины назад. Масляно желтели у кабины срезы бревен, а концов их, на прицепе, не было видно. По спуску, вдали, суетливо шарили блеклые фары огудаловского тягача.
Павел закурил и увидел, как подрагивают от усталости пальцы, подождал еще минуту, а когда слышно стало машину напарника, съехал в воду. Секундой позже прицеп, перевалившись через бугор, подтолкнул лесовоз вглубь. И тут уж не раздумывай — тяни и тяни, важно только удержать направление, потому что брод — неширокий, метра два в бок, — и ухнешь в яму.
На том берегу черное небо тоже размыто березняком, не за что уцепиться взгляду, и вода черная, только шуга вьется в ней белесыми прядями, и уже не разобрать, где небо, где берег, где роща, где Тулума́. А река бурчит все шумней, разбегаясь под радиатором, уже кажется, за ее шумом не слышно мотора. Не заглох ли? Нет, по толчкам, судорожно пробегающим от кабины до задних колес прицепа, Павел угадывал, как лесовоз съезжает с камня на камень, как выкручивает в разные стороны мосты машины. Руки на баранке сами, за ними и следить не надо, выплясывают, отвечая на каждый толчок. Только бы не увело передок в сторону! Тут и средь бела дня машины буровятся в ямы, а днем-то вода прозрачна, и видно каждый камушек на дне, а сейчас она — деготь! Поди разгляди, куда скользят колеса, если толчки — один за другим, во все стороны, и главное — не за что уцепиться взгляду.