Но он уже успокоился.
— Это вы меня простите. Нервы…
Пожалуй, не робкая, а усталая у него улыбка.
— Но Николай-то хороший человек?
— Отличный. И работник отличный, — сказал он, вздохнув, и ушел.
Одержимый?.. Или рак-отшельник?.. И что он будто себя самого все время стесняется? А еще директор. Это же власть!
Пояс брюк полурасстегнут, жалкие щиколотки, и очки — вместо одной дужки проволочка.
Странно, я, кажется, ни разу не видел его глаз. Он все время прячет взгляд.
Усталый — это верно. Или слишком уж добрый?.. Но он своих подопытных птиц и грызунов столько поубивал! Стольким брюхо вспорол!.. Но что ж из того? Это — его работа. Или не может остаться добрым патологоанатом, полжизни которого проходит в мертвецкой? Но тут лес, не мертвецкая. Ну да, с одной стороны, — люди, с другой — «природа-дура». Добро и зло приемля равнодушно? Это равнодушие?
Так что же, прав Дантист: лечить боль — уже участвовать в насилии? Ну нет. Такое — похуже толстовства.
Впрочем, Дантист-то говорил только о личном своем ощущении, а не давал рекомендаций для всех. Может же быть у человека какая-то идиосинкразия. Не выносит, например, клубники — есть у меня такой знакомый. Стоит ему проглотить пару ягод, и по всему телу — сыпь, кожа зудит. Так что же, заставлять его все-таки есть клубнику только потому, что все человечество считает ее вкусной, полезной?
Но почему одно лишь упоминание о Дантисте смутило Лунина? Или действительно в чем-то виноват перед ним директор?.. Черт их здесь разберет!
Добро, зло, насилие… Все это слишком абстрактно. А чем измерить элементарную человеческую доброту? Чем?
Дней десять я никак не мог увидеть Николая, на рассвете он уходил в тайгу и возвращался запоздно. Не будоражить же среди ночи!
А хотелось. Все не шла из ума картина: мальчонка, один, в тайге, никого рядом, а зимой тайга немая… Говорят, охотники так вот помаются месяц-другой в одиночестве и бегут за тридцать, пятьдесят верст к зимовью соседа, вместе чайком побаловаться, поговорить хоть ночку одну — дольше нельзя: капканы, ловушки на тропах расставлены, проверять надо…
Человек, проживший мою судьбу.
Но дело не в том даже — смог бы я? Важно понять, какой он теперь. Возможно, ответив на этот вопрос, я узнаю: какой я.
Стороной — от егерей и немного от Лунина — кое-что мне удалось выведать.
Во-первых, эту историю с леопардом.
В заповеднике живет лишь одно семейство: леопард, леопардиха и трое детенышей. Причем дети-то появились, кажется, первый раз за последние несколько лет. И приехал какой-то фотокорреспондент — снять святую семейку. Затея, конечно, нелепая: мать, защищая зверенышей, может пойти на все. Но Николай — без ведома Лунина — согласился: ему льстит всякое внимание к заповеднику. Не знаю, на что он рассчитывал.
А логово — Николай приметил давно — на кордоне Дантиста, в скалах. Вот и собрались они втроем: Куренцов с рогатиной, корреспондент с фотоаппаратом, а Дантист — на крайний случай — с ружьем.
Идти далеко. У подножия сопки, где логово, в заброшенной избушке остановились передохнуть, сварить чаек.
Я видел эту избушку. Совсем вросла в землю, прохладная, посреди поляны, заросшей густой травой. А вокруг роща ясеней: светло-серые гладкие стволы уходят высоко в небо, как колонны храма. Именно — храма: подлеска тут почти нет, роща светлая, и есть что-то торжественное в ритме свободно стоящих стволов, в их прямизне, четкости линий.
Кстати, по данным лесного комитета ООН, один кубометр ясеня сто́ит столько же, сколько тонна шоколада.
Николай пошел за сушняком для костра и, когда возвращался, увидел, леопард, мать, не прячась — в такой роще не спрячешься, — прыжками, замедленными, будто нехотя, вынужденно, движется к избушке. Первый раз она вот так вышла к людям, должно быть, почувствовав что-то неладное. И присела шагах в двадцати, оскалилась, била по траве длинным пятнистым хвостом.
Николая она не видела. Она смотрела на раскрытую дверь избушки и слушала, как те, двое, шебуршатся в ней. Николай бросил хворост, оставив в руке лишь одну палку, покрепче, крикнул:
— Эй! Фотографируй! Быстро!
Можно было хоть из окна сфотографировать. Но вместо корреспондента в его выглянул Дантист и мгновенно выставил ружье — навскидку. Щелкнул курок.
Выстрела не было: Дантист забыл, что ружье не заряжено.
Но ведь хотел выстрелить!
Зверь поглядел на него, на Николая и так же неторопливо, с достоинством ушел в тайгу. Не иначе, всего-то навсего хотел предупредить людей: к логову приближаться нельзя. Наверно, за годы жизни в заповеднике он научился угадывать их повадки, желания так же, как и они — его.