— Зачем вы меня успокаиваете? Откуда вы свалились, наконец? Кто вы? Вы русский?
— Да… Но знаете, — он заметно смутился, — я это понял не так давно.
— То есть… как?
— Я всегда считал себя просто европейцем. Да и юридически… Я — сын русского эмигранта, поэтому, ipso facto[4], я не могу обратиться за защитой ни в одно консульство, я никому не принадлежал. Это называется апатрид… А жил во Франции, зовут меня Алексей. Но вы называйте — Лео: тут знают меня за француза.
Чья-то большая тень, колыхнувшись, повисла над нами, и он заговорил быстро, шепотом:
— Но не сейчас — об этом. Завтра вас вызовут работать на лесопилку. Электриком. Не возражайте! Это не сложно. Я буду там и покажу… И это — не оружейный завод: доски нужны для новых бараков, чтоб хотя бы снести «розарий». До завтра, — и опять глаза его обрели глубину а улыбке. — Учтите: do ut des[5].
Не протянув руки, он исчез — так же, как появился: мгновенно.
«Розарием» звали лагерники палаточный городок, отгороженный внутри территории еще одной проволокой. Немцы же именовали его «изолятором» и помещали туда почти всех вновь прибывших. Из них выбиралось в бараки не больше трети — остальные гибли от брюшного тифа, эпидемия которого не затухала в «розарии» никогда.
Хотелось верить пришельцу… Но что значит его «do ut des»? Все-таки кто он? И что я могу дать? Кому?..
Все так и вышло, как обещал Лео: еще до переклички блоковый вызвал меня и отправил с солдатом на лесопилку. Лео уже был там, копался в машине. Как выяснилось, он — механик, инженер, поэтому и мог ходить по всему лагерю и выбирать нужных специалистов.
Он приказал мне знаками: стой, смотри.
Опять меня удивило его лицо. Оно было и молодым, и очень уж… нет, не старческим, — взрослым. За стариков-то по виду своему мы все здесь могли сойти, но у Лео в лице было иное: какая-то особая значительность. Я так и не мог понять, сколько ему лет — тридцать, шестьдесят? — и лишь позднее узнал: он родился тогда же, когда и я, — в ноябре семнадцатого года, в море, где-то в Северном море, на палубе судна, с которым отец его вместе с семьей эмигрировал из России. Даже в документах Лео в графе, в которой указывалось место рождения, всегда стоял прочерк.
Значит, сейчас ему было двадцать шесть, столько же, сколько и мне… Всего лишь двадцать шесть.
Но почему-то еще до войны, когда нам было почти на два года меньше, и я, и сверстники мои не казались ни себе, ни другим молодыми, и для нас ничего не могло быть больнее скидок на возраст.
А сейчас шел сорок третий, и время вообще исчислялось иначе. Кажется, и детство зачеркивалось, не то что юность.
Я стоял и смотрел на Лео, а он — и дальше почти без слов — пояснял мне, но совсем не то, что я ожидал от него услышать: как не заметить «случайные» осколки и гвозди в бревнах, как давать напряжение в сеть, любое, кроме нужного, сжигать предохранители, но чтоб ни в чем не могли обвинить тебя самого…
— А «розарий»? — спросил я.
— Не удивляйтесь. Никто не думает его сносить. Но как еще я мог убедить вас вчера? — должно быть, на моем лице было недоверие, потому что, подумав, он сказал жестко: — Только в этом месяце комендант лагеря отправил три телеграммы с отказом принять новые транспорты. Чем хуже работает лесопилка, тем меньше людей побывает тут… Значит, и мы чего-то стоим, — и еще помолчал и, опустив взгляд, усмехнувшись, добавил: — Если, конечно, мы — на своем месте, не в стороне, и если учимся ценить свою жизнь.
Это было похоже на упрек, и я что-то такое провякал возмущенное, но он предостерегающе поднял руку. Издали, нарастая, послышались лающие крики команд и дробный топот сотен ног, будто стучали множеством деревянных ложек панически тревожно, вразброд, — я потом слышал этот звук многократно, и до сих пор, бывает, он будит меня по ночам: из лагеря строем бежали человек триста наших военнопленных, сбоку — конвой, впереди — капо[6].
Я сейчас думаю: хорошо, что не смог поспорить тогда с Лео. Конечно же, он был прав. Наш отказ идти на оружейный завод не повредил никому, кроме нас самих. Войдя в воду, нельзя остаться сухим. И молча ждать, пока тебя захлестнет волной, — это еще не действовать. Действовать — значит, идти против.
Дул жесткий порывистый ветер. У каждой пилорамы горели костры, над ними в закопченных ведрах разогревалось машинное масло, пламя пласталось по сторонам.
Многие пленные были совсем без рубах, — лагерное не выдали, а гимнастерки истлели, — фиолетовые тела. И свора мельтешащих охранников, свист плеток — бегом, только бегом, мимо нас, мимо костров — в реку, в воду. Заколыхался туман над нею, а в нем бревна, пригнанные сюда сплавом откуда-то сверху. Качаясь от слабости, по десять-пятнадцать человек на бревно, они выталкивали их на берег и катили дальше, к пилорамам. Должно быть, дно реки было илистым: при каждом шаге хефтлинги с трудом выдергивали ноги; в первую же минуту пятеро или шестеро упали вниз лицом, в воду, и уже не поднялись, — следующее бревно проутюжило реку над ними, и еще одно, еще — конвейер…