Но только ли — высокомерии?.. Я еще помню, мне хотелось прокричать Лео: «Как ты смеешь рассуждать с этим подонком, убийцей! Зачем ты тратишь себя на него! Ведь тем самым ты признаешь его правомерность на этом свете!.. Ты только взгляни, как он смотрит на пленных, захлебывающихся в этой гнилой реке. Зачем тебе говорить с ним? Тебе! Копаться в психологии садиста?..»
Да, будь мы одни, я, наверное, не сдержал бы себя, — так больно было видеть глаза Лео. За него самого больно… Но я только и смог — отвернуться и отойти в сторону.
К вечеру от колонны пленных вряд ли осталось две трети. Их выстроили, пересчитали несколько раз, увели и только тогда позволили прийти к реке «трупоносам» — была такая зондеркоманда в лагере, особая команда. Они крючьями выволокли на берег трупы, пересчитали их, побросали на несколько листов фанеры с привязанными к ним длинными лямками и, впрягшись в эти лямки, поволокли не в «дом отдыха», как здесь именовали крематорий, — его трубы дымили справа от лагеря, — а налево, к ближнему лесу, чтоб там закопать. «Дом отдыха» не был рассчитан на такую загрузку.
Дул пронзительный ветер, но идти в сарай, к машинам, мне что-то не позволяло. Я искоса наблюдал за всем, выискивая работу во дворе, слушал, как прерывисто замирал вдали дробот деревянных башмаков — «голландок». Почему их прозвали «голландками»?..
Смеркалось. От воды на берег наползал туман. Взвизгнув в последний раз, замолкли пилы. Стало тихо.
И вдруг я явственно услышал пронзительный, долгий птичий крик:
— Пи-и!.. Пи-и!..
Я не мог не узнать его: это был крик пуночки, крохотной приполярной птицы. Как раз перед войной я успел провести на Новой Земле свою единственную зимовку — тогда все бредили Севером. И как же было забыть мне: после долгих месяцев ночи и стужи, в апреле — да-да, в это самое время, в первых числах апреля! — еще дул в то утро с запада влажный и теплый ветер, а вместе с ним летел, беспрерывно мокрый снег, вдруг в избушку нашу вбежал Кеша, ненец-каюр, и прокричал:
— Цего сидите тут? Пуноцки прилетели! Пуноцки!..
Мы выскочили, кто в чем был, и увидели: метрах в пяти от порога, за большим камнем съежились два черно-белых комочка. Тут-то я и услышал этот их крик, в котором была и жалоба, и торжество, и вся тоска одиночества, и призыв к собрату, еще летевшему где-то там, в белой мгле… Мне показались тогда эти птицы безумными: зачем они прилетели так рано? Разве мыслимо выжить им, когда до настоящей-то весны оставалось еще много-много недель, когда бездонные сугробы даже не начинали таять. Зачем?..
Но они выжили, и месяц спустя, в их брачную пору мне еще удалось увидеть знаменитые «маятниковые» полеты пуночек, когда две птицы, словно бы накрепко соединенные между собой, часами мечутся над землей, в точности, зеркально повторяя движенья партнера, чертят воздух, ни на мгновенье не сближаясь друг с другом, но и не расторгаясь, как две громадные бабочки, с ослепительно белыми грудками и такими же пятнами на черных, фрачных крыльях…
Тут вдали, за лесом, еле слышный в тумане, медленно протарахтел дачный поезд, пробиравшийся в приморский городок, на паровозе тоненько позванивали то и дело колоколом, чтоб предупредить заплутавшего в белой мгле. И опять стало тихо.
А я все стоял, ждал и просил невидимую мне птицу: ну, крикни еще раз, ну же!.. И она отозвалась нежно:
— Пи-и!..
Может, она присела здесь отдохнуть как раз перед одним из своих последних бросков к Новой Земле, к нашей зимовке, той самой… А может, эта летит в Гренландию?.. Не все ли равно! Через несколько дней она будет на месте.
Но, значит, здесь-то, у нас, — совсем весна?.. Я впервые подумал об этом. Неужели, и правда, весна?
— Пи-и! — на этот раз короче, словно бы утвердительно крикнула пуночка где-то поблизости. Должно быть, в одиноком кусту вереска на берегу реки. Я шагнул к нему, ощутив мгновенную боль в ноге, и вдруг с торжествующей и стыдной радостью почувствовал: я буду жить, буду!
Стыдной?.. Да, мне и сейчас трудно сознаться, что это чувство-знание родилось во мне в тот миг, в тот вечер, на голом берегу реки, — серая грязь его была будто бы взмылена, и так легко было различить в ней широкие полосы, оставленные телами, которые полчаса назад проволокли «трупоносы». И только воспоминание о птичьем крике и о кусте вереска, поднявшем голые ветви к небу, дает мне силы рассказывать тайное.
Так для меня начались странные дни, полные действия и особой отрешенности от себя самого, в которой вовсе не было прежних мыслей о том, что ты безвозвратно перешагнул некую смертельную черту, что тебя и нет как бы, не существует. Наоборот, может, не явственно, так подспудно все время жило во мне победное ощущение наступившей весны и собственной силы, родившееся в тот промозглый, туманный денек. Но сила эта была не сосредоточена на себе, а устремлена во вне: я давно уже так остро не чувствовал краски и звуки мира, его стремительный лет на качелях, поднимающихся и падающих, поднимающихся и падающих, его обрывы, провалы, устремления.